Юлия, или Новая Элоиза

Итак, леди Бомстон приедет сюда! Сюда, мой ангел! Что ты об этом думаешь? В конце концов ведь сущим чудом должна быть эта удивительная девушка, которую воспитание погубило, а сердце спасло, ибо любовь привела ее к добродетели! Кому же больше восторгаться ею, как не мне, ведь сама-то я полная ее противоположность: все способствовало доброму моему поведению, сердечная склонность ослепила меня. Правда, я унизилась меньше, но разве я поднялась потом так высоко, как она? Разве довелось мне избегать стольких ловушек, разве я принесла столько жертв, как она? Она нашла в себе силы подняться с последней ступени позора до первой ступени чести. Когда-то она была грешницей, но тем более, во сто крат более, достойна теперь уважения. Она чувствительна и добродетельна, — чего же еще надобно, чтобы походить на нас? Если не будет у Лауры возврата к заблуждениям молодости, то разве она меньше, чем я, имеет право на снисхождение? У кого могу я надеяться найти себе прощение? Могу ли я притязать на то, чтобы меня уважали, если сама откажу ей в уважении?

Вот что, сестрица, говорит мне разум, а сердце ропщет, и сама не знаю почему, но мне надо еще убедить себя, что хорошо будет, если Эдуард соединится с нею браком, и что друг наш принимает в этом участие. О людское мнение! людское мнение! Как трудно сбросить твое иго! Всегда оно склоняет нас к несправедливости; дурное в настоящем заслоняет хорошее в прошлом; ужели же никогда и ничем хорошим не изгладится дурное прошлое?

Я поделилась с мужем своей тревогой относительно поведения Сен-Пре в этом деле. «Мне думается, — сказала я, — ему стыдно говорить об этом с моей кузиной. Он не способен поступить недостойно, но он слаб… слишком снисходителен к ошибкам друзей своих…» — «Нет, — ответил он, — Сен-Пре выполнит свой долг. Выполнит… Я это знаю. Больше ничего не могу вам сказать. Но Сен-Пре порядочный человек. Ручаюсь за него. Вы будете им довольны…» Клара, не может быть, чтобы Вольмар меня обманывал или сам обманывался. Уверенные его слова успокоили меня, я пришла в себя. И я поняла, что все мои страхи — от ложной щепетильности, а будь я менее суетна и более справедлива, я нашла бы, что новая леди Бомстон более достойна сего звания, нежели это кажется.

Но оставим ненадолго леди Бомстон и поговорим о нас самих. Не чувствуешь ли ты, читая это письмо, что друзья наши вернутся раньше, чем мы их ожидали? И неужели сердце ничего тебе не говорит? Не бьется ли оно сейчас сильнее, чем обычно, это сердце, столь нежное и столь похожее на мое сердце? Не думаешь ли ты о том, как опасно жить в дружеской близости с неким существом, видеть его каждый день, устроить свой приют под одной кровлей с ним? Ежели прошлые мои ошибки не лишили меня твоего уважения, то, скажи, не вызывает ли у тебя то, что было со мной, каких-либо опасений за себя самое? Сколько раз в молодые наши годы рассудок, дружба, честь внушали тебе страх за меня, а моя слепая любовь заставляла меня пренебрегать им! Теперь пришел мой черед бояться за тебя, милая моя подруга; а чтобы заставить тебя прислушаться к моим словам, на моей стороне преимущество печального опыта. Так вот, послушайся меня, пока еще не поздно, а то может случиться, что ты полжизни оплакивала мои ошибки, а вторую ее половину будешь оплакивать свои собственные. Главное же, больше не доверяй себе: шаловливая веселость охраняет лишь тех женщин, коим нечего бояться, но губит тех, на кого надвинулась опасность. Клара! Клара! некогда ты смеялась над любовью, но лишь потому, что не знала любви; тебя не коснулись ее стрелы, и ты возомнила себя недосягаемой для них. Теперь любовь мстит за себя и, в свою очередь, смеется над тобою. Научись не доверять своей предательской веселости, не то страшись, как бы она не стоила тебе когда-нибудь горьких слез. Дорогая подруга, пора тебе внимательно заглянуть в себя, ведь до сих пор ты плохо в себе разбиралась, у тебя сложилось ошибочное мнение о своем характере, и ты сама себе цены не знала. Ты верила словам Шайо; а она, судя по твоей шутливой живости, очень мало видела в тебе чувствительности; но такое сердце, как твое, недоступно ее разумению, где же ей было понять тебя, — да и никто в мире тебя не знает, кроме меня одной! Даже наш друг скорее чувствовал, чем знал, чего ты стоишь. Я нарочно оставляла тебя в заблуждении, пока это шло тебе на пользу, а теперь заблуждение сие может быть для тебя гибельным, и надобно его рассеять.

Ты такая живая и потому считаешь себя недостаточно чувствительной. Бедная девочка, как ты ошибаешься! Самая твоя живость доказывает обратное: разве не обращается она всегда на предметы, затрагивающие чувство? А разве не от сердца твоего исходит твоя прелестная жизнерадостность? Твои насмешки — ведь это признаки внимания, более трогательные, нежели приятные слова иного учтивого человека; когда ты резвишься — ты ласкаешь; ты смеешься, но смех твой проникает в душу; ты смеешься, но вызываешь при этом слезы умиления, а с теми, кто тебе безразличен, я почти всегда вижу тебя серьезной.