Юлия, или Новая Элоиза

Все погибло! Все открыто! В тайнике нет твоих писем. Еще вчера они там были. Должно быть, их похитили только нынче. Одна матушка могла обнаружить их. Если батюшка их увидит, — я поплачусь жизнью. Ах, пусть так, не все ли равно, если придется отказаться… О боже! Матушка прислала за мной! Куда бежать? Как выдержу я ее взгляд? О, если б земля разверзлась подо мною! Я дрожу всем телом, не в силах ступить шагу… Стыд, унижение, мучительные упреки… Я все заслужила, я все снесу. Но страданье, слезы неутешной матери… сердце надрывается… Она ждет, медлить нельзя… Она захочет узнать… придется все открыть… Реджанино прогонят. Не пиши мне, покуда я обо всем не сообщу… Кто знает… а вдруг мне удастся… что? Солгать?.. Солгать матери!.. Ах, если для нашего спасения нужна ложь, — то прощай, мы погибли!

Конец второй части

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Перевод А. Худадовой

ПИСЬМО I

От г-жи д'Орб

Сколько страданий вы причиняете тем, кто вас любит! Сколько по вашей милости пролито горючих слез в несчастной семье, покой которой вы смутили! Страшитесь присоединить к нашей скорби горькую утрату, страшитесь, как бы смерть неутешной матери не стала последней каплей яда, которую вы прольете в сердце дочери, а ваша необузданная страсть в конце концов не принесла вам вечных угрызений совести. Из дружбы к вам я терпела ваши заблуждения, пока их питала хоть тень надежды. Но ныне нельзя мириться с капризным упорством, которое вы выказываете наперекор и чести и рассудку; оно сулит лишь горести и беды и заслуживает одного названия — упрямства.

Ведь вы знаете, каким образом вашу любовь, так долго скрываемую от тетушки, выдали ваши письма. Сколь ни тяжел удар, постигший нежную и добродетельную мать, она больше, чем на вас, негодует на самое себя, — все приписывает своей слепоте и неосмотрительности, оплакивает роковое заблуждение. Мысль о том, что она слишком полагалась на дочь, для нее жестокая пытка, а ее душевные муки для Юлии во сто крат тягостнее всех попреков.

Бедняжка сестрица в невообразимом унынии, — чтобы понять это, надобно ее увидеть. Сердце ее словно замерло от кручины; лицо ее застыло от неизбывного горя, и это страшнее пронзительных воплей. Дни и ночи она стоит на коленях у изголовья матери, уныло опустив глаза; если требуется, то молча, с невиданной доселе заботливостью и расторопностью ухаживает за нею, а в свободные минуты опять впадает в такое подавленное состояние, что кажется, будто ее вдруг подменили. Ясно видно, что только недуг матери поддерживает дочь, и если б горячее желание быть полезной не придавало ей силы, то ее потухший взгляд, бледность, невероятная угнетенность внушили бы тревожную мысль, что она сама нуждается в заботах, которыми окружает мать. Тетушка тоже это заметила, — с беспокойством осведомляется она о здоровье дочки, и я чувствую, что и та и другая всем сердцем хотят преодолеть ту отчужденность, которая между ними возникла, — вас дóлжно ненавидеть за то, что вы нарушили столь нежное единение душ.

Неловкость усиливается оттого, что надо скрывать ее из-за горячего нрава отца; мать, дрожа за жизнь дочери, оберегает от него опасную тайну. Так повелось, что при нем они держатся с былой простотою. Нежному материнскому сердцу приятно пользоваться этим предлогом, но дочь, полная смущения, не смеет всею душою насладиться материнскими ласками, которые кажутся ей притворными и мучительны для нее, а были бы отрадны, посмей она поверить в их искренность. Стоит отцу приласкать ее, и она взглядывает на мать с таким трогательным, таким смиренным видом, будто само ее сердце, отражаясь в глазах, говорит: «Ах, почему я недостойна и вашей нежности!»