Юлия, или Новая Элоиза

Признаюсь, я была немного обижена: мне почудилось, что он усомнился в моей честности. От него не ускользнуло это движение души моей, и он поспешил успокоить меня. Право, он самый прямой и самый великодушный из людей. «Признайтесь, — сказал он, — что в этом письме вы говорили обо мне меньше, нежели обычно». Я это подтвердила: разве пристало бы много говорить о нем, а затем показать ему, что именно я о нем сказала. «Ну так вот, — улыбаясь, заметил он, — лучше не показывайте мне, что вы обо мне говорите, но зато говорите побольше». Затем он продолжал уже более строгим тоном: «Брак — это дело важное, серьезное, тут неуместны мелкие излияния чувств, какие допускает нежная дружба. Иной раз она очень кстати смягчает крайнюю суровость брачных уз, и очень хорошо, если порядочная и благоразумная женщина может найти у верной подруги утешение, совет и поддержку, коих она в иных вопросах не осмеливается просить у мужа. Пусть вы никогда и не говорите меж собой ничего такого, что вам не хотелось бы передавать мне, но остерегайтесь обращать эти сообщения мужу в закон для себя, иначе они могут стать стеснительной обязанностью, и ваши откровенные беседы со мной будут более пространными, но менее приятными. А душевные излияния делаются сдержанными при любом свидетеле. Есть множество секретов, которые должны знать трое друзей, но говорить об этом они могут лишь с глазу на глаз. Вы сообщаете одно и то же своей подруге и мужу, но говорите с ними по-разному, а если вздумаете все смешать, то окажется, что ваши письма предназначаются больше мне, нежели ей, и вы не будете чувствовать себя свободно ни с нею, ни со мной. Я говорю все это и в своих и в ваших интересах. Разве вы не видите, что уже боитесь хвалить меня в своих письмах? И это вполне естественно, но зачем вы хотите лишить себя удовольствия сказать своей подруге, как вам дорог муж, а меня — удовольствия думать, что даже в самых задушевных беседах вам приятно говорить обо мне? Юлия, Юлия, — добавил он, сжимая мне руку и ласково глядя на меня, — вы унижаете себя предосторожностями, совсем для вас ненужными. Неужели вы никогда не научитесь по достоинству ценить себя?»

Дорогая моя подруга, не могу передать, как все это выходит у него, у несравненного моего мужа, а только мне теперь не стыдно перед ним. Вопреки всему он поднимает меня так высоко, и я чувствую, что своим доверием он научит меня, как заслужить это доверие.

ПИСЬМО VIII

Ответ

Как, сестрица, наш путешественник прибыл, а я еще не видела его у моих ног, нагруженного трофеями его охоты в Америке! Так и знай, я обвиняю в этом промедлении не его, а тебя, — ведь он томится нетерпением не меньше моего, но я вижу, что он не так уж позабыл, как ты уверяешь, обязанности твоего раба, и я сетую не столько на его пренебрежение, сколько на твою тиранию. Я полагаю также, что очень дерзко с твоей стороны требовать, чтобы такая строгая и педантичная особа, как я, сама сделала бы первый шаг и без всяких церемоний помчалась к вам, желая расцеловать черномазого и щербатого[204] странника, четыре раза проплывшего под солнцем в зените и видевшего страну пряностей[205]. Смешно, что ты принялась журить меня, боясь, как бы я первая тебя не побранила. Хотела бы я знать, зачем ты берешься не за свое дело? Вот я по этой части мастерица, нахожу в ссорах удовольствие, и это самое подходящее для меня занятие. Но ты в нем до крайности неловка и совсем не умеешь ссориться. А если бы ты знала, как ты мила, когда бываешь в чем-нибудь виновата, какую прелесть придает тебе смущение и молящий взгляд, — право, вместо того чтобы журить друзей, тебе бы надо всю жизнь просить у них прощения, если не по чувству долга, то хотя бы из кокетства.

Ну, а теперь проси у меня прощения всяческим образом. Нечего сказать, хороший замысел: взять супруга в поверенные своих тайн и принимать хитроумные предосторожности в такой святой дружбе, как наша. Несправедливая подруга, малодушная женщина! Кому же из всех людей на свете откроешь ты свою добродетельную душу, если не доверяешь и своим и моим чувствам? Можешь ли ты, не оскорбляя нас обеих, бояться своего сердца и моей снисходительности, когда ты связана священными узами? С трудом могу понять, как тебя не возмутила мысль допустить кого-то третьего в сокровенные беседы двух подруг. Я очень люблю вволю поболтать с тобою, но если б я знала, что взгляд мужчины будет шарить в моем письме, — для меня уже не было бы никакого удовольствия писать тебе; вместе со сдержанностью закралась бы холодность, и мы уж больше не любили бы друг друга так, как прежде. Видишь, какой опасности подвергло бы нас твое глупое недоверие, не будь твой муж умнее тебя.