Юлиус Эвола, Рене Генон и христианство

Эвола признаёт, что христианство развивалось на фоне упадка Римской Империи, на «фоне, который становился всё более трагичным, кровавым и беспощадным, в соответствии с его наступлением на павшую империю». Его разлагающему влиянию способствовал спад имперской функции, которая представляла тогда не более чем «тень себя самой» из — за работы «абсолютистской централизации и уравнивания», посредством которых цезари постепенно навязали римской ойкумене «бюрократическо — административную структуру без души». Христианство было воздвигнуто на руинах Римской Традиции. Его приход «стал возможным благодаря тому, что жизненные шансы римского героического цикла были исчерпаны, этого бы не произошло, если бы Дух Рима и его народа не был унижен (о чём свидетельствует провал попытки реставратора Императора Юлиана), если бы древние традиции не были забыты, и если бы в самый разгар этнического хаоса и космополитического распада имперский символ не был разрушен и сведён к простому выживанию в условиях глубокого беспорядка и разрушений».

Суждения Эволы, упомянутые выше, — это несколько аргументов ad verecundiam[25] в пользу двустороннего объяснения римского упадка. Эти аргументы имеют гораздо больше значения, поскольку, в виду духовной близости, Эвола приходит к очевидной оценке конца римского мира и, как следствие, к убеждению в разрушительной роли истоков христианства. Эвола также отмечает внутреннюю причину Римского упадка: истощение его героической воинской традиции. Распад Римской Империи зависел не только от бюрократической гипертрофии и материальной нищеты, в которой пребывали широкие слои населения. Если Жак Бенуа — Мешен[26] вспоминает, не без оснований, в своей самой прекрасной книге об Императоре Юлиане — «Гелиоса — Рею, побеждённого страданием», мы не можем объяснить падение Древнего Рима сугубо социальными мотивами. Представитель более сентиментального пути к божественному — христианство — направилось к победе на сумеречном фоне римской духовности, где героический идеал «безличной силы» остался лишь воспоминанием, и ослабевал в течение продолжительного времени собственного метафизического напряжения истоков язычества. Призыв к сентиментальности — главный упрёк, который Эвола предъявляет христианству в «Восстании против современного мира». Хотя в этой книге есть множество признаков субъективной честности, в целом она отмечена антихристианским характером в манере «Языческого Империализма», работы, ещё не переведённой на французский язык, текста молодого Эволы с ярко выраженным ницшеанским акцентом. Лишь намного позже, в таких зрелых работах, как «Лики и маски современного спиритуализма» или «Люди и руины», Эвола рассматривает изначальное христианство и его различные исторические события со всем необходимым спокойствием и в подлинной традиционалистской экзегезе.

Тома Кутюр. Римляне времен упадка. 1847 г.

АНТИХРИСТИАНСТВО ЮЛИУСА ЭВОЛЫ

Эвола увеличивает конфликт истоков христианства и древнего романского мира до более широкого, более общего антагонизма между «беспорядочными азиатскими культами» и «чисто олимпийским божественным идеалом», свободным от страсти, отстранённым от теллурического — материнского элемента. Прилагательное «азиатский» не должно пониматься здесь в широком смысле. Им, прежде всего, обозначено всё то, что относится к странам Восточного Средиземноморья. Эвола не заостряет внимание на противопоставлении Восток — Запад. Скорее, он подчёркивает контраст между «Светом Севера», связанным с индоевропейскими религиями и «Светом Юга», что связан с христианством, и к которому имеют отношение «все типы мистико — пантеистических божеств», «являющихся символами Матери».