Юмор – это серьезно. Гоголь, Крылов, Фонвизин, Салтыков-Щедрин и Грибоедов

Изредка брался он в это время и за перо, хотя не создал ничего, что можно было бы поставить в один ряд с «Горем от ума». Так, кроме вышеупомянутого послания Телешевой, напечатанного в «Сыне отечества» в 1825 году, к тому времени относятся стихотворение «Восток», отрывок из поэмы «Кальянчи», «Пролог к „Фаусту“ Гете», появившийся в «Полярной звезде» в 1825 году, стихотворение «Домовой» на какой-то сюжет из мира русских народных сказок; наконец, вместе с кн. Вяземским он написал оперу-водевиль «Где брат, где сестра», в которой ему принадлежат два романса: «Любит обновы мальчик этот» и «Ах, никогда ей в персях безмятежных…»

По всей вероятности, под впечатлением ничтожности всех этих литературных работ Грибоедов сетовал в письме Бегичеву 9 сентября 1825 года: «Ничего не написал – не знаю, не слишком ли я от себя требую? умею ли писать? Право, для меня все еще загадка. Что у меня с избытком найдется, что сказать, – за это ручаюсь; отчего же я нем? Нем, как гроб!»

Глава V

Путешествие по Крыму. – Ипохондрия. – Возвращение на Кавказ. – Участие в экспедиции Вельяминова. – Арест. – Путешествие с фельдъегерем в Петербург. – Заключение и оправдание. – Жизнь на Выборгской стороне. – Поступление под начальство Паскевича. – Персидская кампания. – Неустрашимость Грибоедова. – Заключение Туркманчайского мира. – Последнее пребывание в Петербурге. – Награды и почести. – Трагедия «Грузинская ночь». – Посещение литературных кружков

Срок отпуска Грибоедова кончился в марте 1825 года, и приходилось возвращаться на Кавказ. Он поехал туда не прямо, а несколько в объезд, через Киев, где был в начале июня, и затем объехал весь южный берег Крыма с М. Ш. Бороздиным и слугою Александром Грибовым. При этом, судя по краткому дневнику путешествия, Грибоедова занимали не одни красоты крымской природы, но и различные историко-археологические древности. Так, в Херсонесе он заинтересовался вопросом о крещении Руси Владимиром; на еврейском кладбище рассматривал старые надгробные надписи; следы греческих и генуэзских поселений возбудили в нем ряд остроумных соображений.

Но нимало не утешил и не развлек Грибоедова Крым ни красотами природы, ни историческими древностями. Замечательно, что каждый раз, когда Грибоедов оставлял Петербург – и по мере приближения к югу и месту службы, – им все более и более овладевала мучительная ипохондрия, в разгар которой он не находил себе места и бывал близок к самоубийству. Так, уже в Симферополе, где он остановился в сентябре, успев объехать южный берег, ипохондрия возбуждала в нем стремление к полному одиночеству, и он тяготился толпою туристов-поклонников, осаждавших своими ухаживаниями только что приобретшего популярность драматурга.

«Еще игра судьбы нестерпимая, – пишет он Бегичеву 9 сентября 1825 года, – весь век желаю где-нибудь найти уголок для уединения, и нет его для меня нигде. Приезжая сюда, никого не вижу, не знаю и знать не хочу. Это продолжалось не долее суток, потому ли, что фортепианная репутация моей сестры известна, и чутьем открыли, что я умею играть вальсы и кадрили; ворвались ко мне, осыпали приветствиями, и маленький городок сделался мне тошнее Петербурга. Мало этого. Наехали путешественники, которые меня знают по журналам: сочинитель Фамусова и Скалозуба, следовательно – веселый человек. Тьфу, злодейство! Да мне не весело, скучно, отвратительно, несносно!» В Феодосии эта ипохондрия приняла еще более острый характер.

«А мне, – пишет он все тому же Бегичеву 12 сентября, – между тем так скучно! так грустно! Думаю помочь себе, взялся за перо, но пишется нехотя, вот и кончил, а все не легче. Прощай, милый мой. Скажи мне что-нибудь в отраду: я с некоторых пор мрачен до крайности. Пора умереть! Не знаю, отчего это так долго тянется. Тоска неизвестная! Воля твоя, если это долго меня промучает, я никак не намерен вооружиться терпением; пускай оно остается добродетелью тяглого скота. Представь себе, что со мною повторилась та ипохондрия, которая выгнала меня из Грузии, но теперь в такой усиленной степени, как никогда еще не бывало.

Одоевскому я не пишу об этом: он меня страстно любит и пуще моего будет несчастлив, как узнает. Ты, мой бесценный Степан, любишь меня тоже, как только брат может любить брата, но ты меня старее, опытнее и умнее; сделай одолжение, подай совет, чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета, а я чувствую, что то или другое у меня впереди».