Юмор начала XX века [сборник]

ПОХОРОНЫ ГРОМОВА. СЕМЕЙНОЕ ВОРКОВАНИЕ Читателями уже, вероятно, замечено, что автор по складу своего характера с большим удовольствием обращает взор свой на яркие, солнечные стороны жизни, избегая теневых печальных сторон. Именно поэтому история женитьбы Громова освещена только вскользь — до того это было грустное, мрачное событие… На бракосочетание беднягу вели, как на казнь, и сходство это еще усугублялось тем надежным зловещим эскортом, которым был окружен жених: по бокам сивый старик — отец невесты — и развязный брат, сзади — тетка, говорившая таким густым басом, что даже бесстрашный Подходцев поглядывал на нее с некоторым уважением… Свадебный пир больше напоминал погребальную трапезу, жених сидел около невесты, как придавленный дубовым бревном, а Клинков и Подходцев молча вливали в себя вино непрерывной струей, но не пьянели… На середине пира Клинков встал и произнес двусмысленный тост, пожелав невесте долголетия: — Дай Бог, — дрожащим от искренних слез голосом возгласил он, — чтобы вы, дорогая Евдокия Антоновна, прожили много — много лет, так… года три — четыре. — Значит, вы хотите, — мрачно возразил развязный брат, — чтобы моя сестра умерла через три года? — О, дорогой Павел Антонович, — с готовностью ответил Клинков, — я ведь основываюсь на возрасте. Чтобы замять этот разговор, кто-то из гостей поднял бокал и крикнул: — Горько! — А еще бы! — подхватил угрюмый Подходцев. — Правильно сказали, многоуважаемый Семен Семеныч! Еще бы не горько. — Я не Семен Семеныч, а Василий Власич, — поправил аккуратный гость. — Что вы говорите! Никогда бы не сказал по первому впечатлению! Итак, господа, — горько. Очень горько! — Поцелуйте жениха, — подсказал невесте Василий Власич. Подходцев прорычал: — Так ему и надо — не женись! Поднялся шум, крик, чем Подходцев и Клинков, раздраженные, со слезами бессильного бешенства на глазах, и воспользовались, чтобы скрыться, а родственники еще плотнее обсели бедного кроткого Громова, так что он, затертый ими, как бриг северными льдами, накренился набок и тихо примерз к своей съеденной молью невесте. Прошло три дня со времени этого тяжкого бракосочетения… Все это время унылый муж бродил по комнатам, насвистывал мелодичные грустные мотивы, хватался за дюжину поочередно начатых книг и даже “прижимался горячим лбом к холодному оконному стеклу”, что, по терминологии плохих беллетристов, является наивысшим признаком скверного душевного состояния. Вечером третьего дня Громов вышел в переднюю и стал искать свою шляпу. Сзади послышалось воркование жены: — Куда ты? куда ты, моя куколка? — К товарищам пойду. — К каким там еще товарищам? Какие такие еще товарищи? — Разве вы не знаете их, Евдокия Антоновна? Мои друзья. Клинков и Подходцев. — Что — о? Идти к этим пьяницам и пошлякам, которые позволяли себе говорить обо мне такие гадости?! Громов поднял на нее кроткие, молящие голубые глаза: — Я попросил бы вас, дорогой друг, Евдокия Антоновна, не обижать моих товарищей. Мне это очень больно… — Подумаешь, нежности какие! Две подозрительные личности, без всякого налета аристократизма — да я же еще должна молчать… Не пущу я тебя к ним! Голос Громова сделался еще тише, еще музыкальнее: — Очень прошу вас, не удерживайте меня. Мне очень нужно. — Зачем?! Пьянствовать? И совсем тихо, будто проглатывая что-то жесткое, пролепетал Громов: — В наших отношениях это было не главное… — А что же, что было главное? Что они издевались над тобой, да жили на твой счет — это главное? Голубые, сияющие добротой глаза Громова как-то потемнели, сузились. Он сделал усилие, проглотил что-то жесткое, царапавшее глотку, и вдруг — бешенный звериный рев, как гром небесный, исторгся из груди его: — А — а, рр — р — р!!! Заткни свою глотку, старуха, или я тебе заткну ее раз и навсегда этим зонтиком!! Голову отгрызу тебе зубами, если еще раз пикнешь что-нибудь о Клинкове и Подходцеве!!! Поняла? У Громова было такое лицо, скрюченные руки его с такой экспрессией потянулись к горлу Евдокии Антоновны, что она, бледная, в предсмертной тоске, тихо попятилась к вешалке и забилась там между пальто и накидками. Молчали оба долго. Потом она, выглядывая из-за какой-то ротонды, прохрипела тихо и подавленно: — С ума ты сошел, что ли? — Еще нет! Скоро сойду, вероятно… Ты! Ты, как ведьма, вскочила на меня, оседлала, дала пинка, и я побежал, подстегиваемый твоим сивым старикашкой — отцом и каторжным братом… Что ж… (он криво улыбнулся) и побегу… Я уже человек погибший… Но если ваши нечестивые уста скажут хоть слово о Подходцеве и Клинкове — я тебя сброшу с себя, а твоего старичка и братца исковеркаю, как пустую коробку из-под спичек. Поняла? — Ты… нас… хочешь… убить? — пролепетала Евдокия Антоновна трясущимися губами. Но Громов был уже спокоен, как летняя зеркальная вода на реке. Глаза его сияли по — прежнему, а тихая улыбка застыла на пухлых губах. Он почистил рукавом шляпу и благодушно сказал: — Итак, значит, дорогая Евдокия Антоновна, я пойду к Подходцеву и Клинкову и вернусь поздно вечером. К ужину меня не ждите. Она вышла из-за вешалки и, цепляясь за его рукав, пролепетала: — Скажи… ты часто так… будешь уходить? Глубокая гнетущая печаль покрыла темным крылом лицо Громова. — О, нет… Это, вероятно, последний раз. Я для них человек конченый — для чего я им? Я бы и сейчас не пошел, если бы Клинков не был сегодня именинником. Он грустно улыбнулся. — Каждый год он добросовестно об этом забывал, и каждый год я ему напоминал об этом… Напоминаю в последний раз. И через минуту его легкие шаги и печальный свист послышались уже внизу лестницы. Евдокия Антоновна долго стояла у вешалки, сжав голову руками, будто сдерживая вылезшую из невидимого тюфяка паклю бесцветных волос, и о чем-то напряженно, мучительно думала… Глава