Юмор начала XX века [сборник]

— Только вряд ли он днем придет. Он ведь знает, что нас днем не бывает.

— Ах, только бы не догадался, что мы заметили. При его деликатности это было бы ужасно!

Вернувшись вечером, с радостью узнали, что Вязиков приходил.

— Ага! Я говорил!

— Нет, это я говорила!

Вязиков приходил, но пробыл всего несколько минут, причем двери запер.

Супруги перемигнулись.

— Ага! Ну кто был прав? Знаю я людей или нет?

— Ну теперь посмотрим короб… да где же она?

Коробки в комоде не было.

Пошарили еще. Шарили долго.

Нашли ее уже утром, под комодом, пустую.

Вязиков больше не приходил.

Угаровы никогда между собой не говорили о нем. Только раз Угаров задумчиво сказал:

— А все‑таки подло с нашей стороны, что мы его подозреваем.

Но тут же сконфузился и смолк.

НА НОВЫЙ, 1927 ГОД

Вот и Новый год.

Положим, не наш, а стиль нуво^{14}.

Но мы, русские, — народ сговорчивый. Мы и стиль нуво отпразднуем, и своего не забудем. Даже жалеем, что мало Новых годов. Мы бы и наш, и ваш, и ихний, и евоный, и ейный. Мы — покладистые. А к тому же, надо признаться, изрядно сбились с толку. А кто виноват? Виноваты наши культурные центры, то есть русские рестораны. Под Пасху вдруг объявление:

"Пасхальный ревельон, блины всю ночь".

Чувствуешь, что‑то здесь неладно, но думаешь: ведь это — наши единственные ревнители старины и хранители заветов. И, по русской неуверенности, даже в себе усомнишься: видно, забыл, спутал — им лучше знать.

На масленицу плакаты:

"Шашлыки и молодые поросята — традиционные русские блюда".

Вспоминаешь, будто масленица‑то — мясопуст, но опять‑таки уверенности яркой нету. Напечатано — "традиционные". Печать ведь имеет большую силу, влияет на умы. Шестая держава. Не очень‑то поспоришь.

Эй, нет у русского обывателя не только самоуверенности, но и гордости. Смотрите — француз. Да он всем гордится.

Недавно, смотрю, какой‑то паршивый ресторанчик огромный плакат вывесил:

"Единственный парижский ресторан, в котором во время ревельона не будет музыки".

Гордится. А на самом деле что, подумаешь, за доблесть — поскупился оркестр нанять, только и всего.

А их "специальности"!

Какая‑нибудь завалящая закусочная, торгующая горлодером и рагу из копыт, оповещает о себе.

Недавно на дверях маленького ресторанчика прочла гордое заявление, способное поставить на место любого знатного конкурента:

"Специальность — яйца всмятку".

Скромная специальность. А вот ведь — гордятся.

Сегодня, в Новый год, хочется вспомнить счастливое прошлое.

Вот так, лежишь на кровати, стук в дверь. Ну конечно, вопишь не своим голосом:

— Кто там? Сколько раз говорила, чтобы не смели меня будить…

Но тут же вспоминаешь, что сегодня Новый год и что этот стук обозначает что‑нибудь приятное: цветы, конфеты, духи…

Наверное, ландыши…

— Войдите!

Просовывается в дверь утиный нос горничной:

— Полотеры поздравляют. Те самые, что вчера лампу в гостиной…

Успокоишься, задремлешь. Тук — тук. Опять нос. Словно кукушка в часах.

— Почтальоны…

— Дворники, восемь человек…

А интересно, какое у наших беженских детей, не помнящих старой России, составилось представление о ней?

Во — первых, какой‑то сплошной борщ. Борщ с кашей, борщ с салом, борщ с ватрушками, борщ с ветчиной. По губерниям — где что.

Затем в губерниях были города и пейзажи. В городах жили губернаторы. В пейзажах — пейзане, или мужики.

Губернаторы были очень милостивые и приветливо улыбались.

Мужики были — талантливый русский народ. Они пели народные песни и ели народные блюда.

Кроме губернаторов и мужиков, были еще разные полки, в которых были офицеры. Жены этих офицеров в количестве восьмидесяти тысяч хлынули во время революции в Европу и Америку.

Четвертое сословие составляли в России "Бесы" Достоевского в двух томах. Хотя они и были всего в двух томах, но сумели разложить умы и развратить нравы.

Произошел взрыв. От взрыва вылетели губернаторы и, как ни странно, половина бесов Достоевского. Вылетели в Европу.

— Что, нечистая сила, помогли тебе твои козни?

Губернаторы вылетели лицом назад, поэтому пишут воспоминания.

Бесы Достоевского — лицом вперед, поэтому принялись за журналы и газеты.

На чужбине и те и другие забыли былые схватки, покумились, выпили на "ты" и вместе едят борщ всех губерний.

— Так это, значит, я вас тогда приказал арестовать?

— Да, да, бомбу мы тогда для вас приготовляли.

— Надо отметить в мемуарах. Ом, анкор де каша^{15}.

Что все это значит? Если ты не преступник, так, значит, я гнусный палач.

Эх, все мы перед борщом равны.

Только в закрытых заседаниях, где читаются мемуары о прошлом и доклады о будущем, губернаторы и бесы без всякой жалости, жестоко и порой несправедливо (э, нам не до сантиментов!) уничтожают друг друга с корнем и навсегда.

А что даст нам Новый год?

Прошлогоднее мое предсказание исполнилось. Напоминать о нем не буду, потому что это будет кое — кому неприятно.

А этот год? Есть в имени его нехорошая цифра. Семерка. Топор.

Рядом с ним цифра "два", безвольная, нежная, лебединого начертания, — не удержать ей топора. А через нее — "девять", самая старая из всех, последняя. Ей через двойку не дотянуться, да и не захочет она вмешиваться.