Юмор начала XX века [сборник]

— Уф — ф! Господи ты Боже мой. Да вы хоть объясните, а то я, извините меня, ничего не понимаю. Что же вас в старом строе прельщает? Вы же вдобавок и еврей, угнетенная нация.

Хацкин развел руками.

— А вот подите! Я вам скажу, только вы на меня не сердитесь: я очень люблю царственную пышность!

— Хацкин! Да опомнитесь! Ну какую вы царственную пышность видали? Участок вы видали, а не пышность.

Хацкин покачивал головой мечтательно и грустно.

— Людовик Четырнадцатый… мантия из чистейшего горностая, носовой платок из чистейшей парчи, и негро дает чего‑нибудь прохладительного. А все кругом боятся… от страха даже глаза жмурят, так им худо, чтобы он, упаси Боже, не убил кого!

— Черт знает что он говорит, — удивлялся Ванин. — Да какого вы Людовика видали?

Хацкин развел руками в горьком недоумении.

— Вот подите!

Оба выпучили друг на друга глаза. Наконец Ванин сердито фыркнул и встал.

— Извините меня, Хацкин, но мне в настоящее время даже разговаривать с вами неудобно. Вы — приверженец старого строя, и я должен отряхнуть ваш прах с моих ног.

— Что там мой прах! — уныло усмехнулся Хацкин. — Пусть мой прах пропадает. Я и не претендую, чтобы он находился на ваших ногах.

И он вздохнул так горько, что у Ванина даже возмущение погасло.

— Безумный вы человек, Хацкин! Мало вас по участкам тиранили.

— А когда я люблю пышность!

— Какая у вас там в Либеровичах пышность была? Я вот сколько лет в столице живу, а и то меня ни разу во дворец не пригласили. Видел раз на набережной — какой‑то длинный офицер с прыщом на носу прошел. Потом говорили, будто это великий князь, да и то не наверное. А потом еще видел во сне старую государыню — пришла ко мне чайку попить и сухарей принесла. И такая мне потом в этот день неприятность была, что до сих пор помню. Вернейшая, говорят, примета, как царскую фамилию во сне увидишь, так и жди скандала.

— Людовик Пятнадцатый! — тихо вздохнул Хацкин и покачал головой, точно вспомнил о дорогом покойнике.

— Теперь уж Пятнадцатый? Давеча скулили о Четырнадцатом. В номерах путаетесь! Сами не знаете, чего хотите! Хацкин! Ну будьте благоразумны! Ну какой Людовик вас к себе пустит, будь он хоть распродвадцатый! Сапоги у вас дрянные, правожительства по старому строю не имеете. Да вы и разговаривать‑то по — людовиковски не умеете. Уж вы не обижайтесь!

— Пусть не умею.

— Значит, вам неприятно, что теперь воцарилась справедливость и один класс не будет угнетать другой? А? Неприятно?

Хацкин упрямо и горько молчал.

— Значит, вам неприятно? Ну ладно, раз вам неприятна справедливость, я вам могу предложить следующий государственный строй; до сих пор кучка капиталистов и прочих буржуев, пользуясь привилегированным положением, угнетала народ. Теперь я вам устрою наоборот: весь народ (капиталисты — буржуи будут обессилены, и жало из их пасти будет выдернуто, так что они тоже примкнут к народу) — итак, весь народ будет пользоваться привилегиями и угнетать только одного человека — вас, Хацкин. Вы один будете угнетаем потому, что вы один не желаете справедливости на земле. Хотите так?

Ванин остановился в снисходительно — выжидательной позе, и ясно было, что он ждал только ответа Хацкина, чтобы моментально и бесповоротно установить раз навсегда государственную форму России.

Хацкин понял это. Печальное лицо его приняло выражение растерянное и жалкое.

— Я знаю, Ванин, я, может быть, всецело в вашей власти. Пусть так.

И, вздохнув, прибавил уныло, но твердо:

— А когда я люблю пышность!

Ванин молча взял фуражку и направился к выходу. У дверей он обернулся.

Хацкин смотрел на него с безнадежным отчаянием и тряс ногой. Тихо звенел графин на комоде.

В ТРАМВАЕ

— Мадам Либерман?

— Ну конечно. Как живете?

— Мерси вам. Кто живет хорошо, когда война? Какой у вас премилый фасончик шляпки!

— Это — последняя мода. Парижская. Называется птисольда. Видите, полукепи, спереди — полукозырек, сзади — кант и бант.

— Это ужасно милая шляпка. Ужасно! Но я видела еще ужаснее и еще последнее. Вчера моя кузина, Фанна Шельменкоц, приехала из Парижа. Так, верите ли, у нее фасончик совсем особенный. Прямо, можно сказать, последний из последних. Называется — "несчастный бельгиец". Без слез смотреть нельзя. Серый колпачок какой‑то, а дерут за него полтораста франков. Неопределенной формы. Я ей говорю: "Фанна, носи его лучше перед назад; чтобы хоть удивлялись".

— А что ваш супруг?

— Что хорошего, когда война! Сделал алюминий, сделал немножко меди. Теперь делает тулупы.

— Да, конечно, война — это очень тяжело. Я искала вчера дублюр под жакет, так, верите ли, во всем городе нет золотистого цвета. А приказчик нахальничает, чтобы я взяла коричневое. Пусть его собака носит коричневую подкладку. Да, очень тяжела — эта война.

— Знаете, мадам, моя Берточка вчера на сахаре познакомилась с одной барышней.

— Где?

— На сахаре. Ну, стояла в хвосте на сахар. Так эта барышня сказала, что нет такой возможности, чтоб немцы прошли через Дарданеллы.

— Отчего им не пройти?