Юная грешница

В этот момент у меня наступила разрядка. Я начала плакать, громко, безнадежно. Рыдания рвали мое горло, руки тряслись. Тед без сознания лежал в комнате. Руки Джо все еще кровоточили под грязными бинтами. И во всем этом была виновата я. Это было слишком, слишком, и мне хотелось уехать куда-нибудь, хотелось к маме, очень хотелось. Я не любила Джо. Никого не любила. Я испугалась созданного самой для себя тупика, испугалась своей вины. Ужасное ощущение. И теперь все пропало.

— Ты не можешь сейчас плакать, девочка, — нежно произнес Джо и погладил меня по голове. — Плакать поздно, дорогая. Мы должны повзрослеть, оба. Должны подумать.

Через несколько минут я перестала плакать. Что-то во мне дрогнуло, перевернулось и снова утихло, умерло. Не знаю, что это было, как это назвать, но оно являлось важным. Рано или поздно я должна была все узнать.

Я ничего не чувствовала и просто встала с колен. Джо задвигался на кушетке. Раздался глухой стук. Один из конвертов упал на пол. Мы оба молча посмотрели на него и вдруг начали смеяться (Тед застонал на кровати в соседней комнате), потому что они лежали там — ответ на все наши страхи, причина наших волнений. А мы о них совсем забыли.

— Там могут оказаться обрывки газет, — сказал Джо. — Я конверты не открывал. Хотел сделать это вместе с тобой.

Я подняла конверт и посмотрела на него. Даже сейчас я волновалась, была очарована и любопытна. Думаю, я открывала его с ножом в сердце, и на это ушло секунд десять.

Клапан оказался тщательно заклеенным скочем. Я узнала почерк Эллиота, разорвала конверт, и через секунду мои пальцы скользнули под прозрачную ленту и сорвали ее. Клапан, словно пружина, отскочил назад.

Они лежали там. Пачка купюр. Так много денег я никогда не видела. Я передала конверт Джо и открыла второй. То же самое. Джо бросил несколько купюр на кушетку. Из-под бумажной полоски выскользнули грязные десятки и двадцатки. Здесь были и пятидесятидолларовые купюры, довольно много, хотя это не соответствовало нашим требованиям. Они выглядели достаточно старыми, в пятнах. Некоторые были помяты и даже надорваны. Джо развернул записку, молча прочитал и протянул ее мне. «Уважаемая мадам, (я узнала угловатый почерк Эллиота) мы выполнили все ваши условия, изложенные в вашем письме (подчеркнуто). Полиции ничего не известно. Никто ничего не знает. Банкноты (подчеркнуто) не помечены. Мой бизнес предоставляет мне некоторые привилегии, и проследить путь данных денег невозможно.

(Даже сейчас, подумала я, Эллиот не мог забыть, кто он, и должен был сообщить об этом корреспонденту… даже если тот являлся похитителем). Я подозреваю, что вы звонили нам вчера. Пожалуйста, отпустите мою дочь. Ваши требования выполнены. Рассчитываю на вашу честность и чувство справедливости (Боже мой, мысленно воскликнула я) в данной сделке. Моя жена серьезно больна из-за беспокойства. Пожалуйста, отправьте нашу девочку домой.»

Внизу слабые, неровные паучьи каракули мамы: «Пожалуйста, миссис похитительница, верните Джоанни домой, чтобы я могла позаботиться о ней…»

Строка спускалась круто вниз в самом конце страницы.

— Все верно, — заметил Джо. — Они не сказали никому ни слова, — он заколебался. — Вчера вечером там был доктор. Я видел его из машины. К твоей маме, я думаю.

— О, — вздохнула я и вдруг увидела все дело с совершенно другой точки зрения. Картина мне не понравилась, совсем не понравилась. Я увидела маму, поникшую от постоянного ожидания, стойко выносящую ругань Эллиота (он всегда ругался на нее, когда был испуган или несчастен), и все больше слабеющую, и в конце концов приехала машина врача. Эллиот не верил в ее болезни — они раздражали и злили его больше обычного. Нездоровье кого-нибудь из членов его семьи всегда воспринималось им как жестокое оскорбление, направленное против него. Очевидно, мама серьезно заболела, иначе Эллиот никогда не вызвал бы доктора.

— Зеленый «форд»? — глупо спросила я. Джо пожал плечами.

— Нет, «кадиллак». Вероятно, это доктор Фортсскью, подумала я.

Или Г.П. Уэлл.

— Все сработало, — мягко произнес Джо, — так, как мы запланировали, дьяволенок. Около дома никого не было. Сегодня я все приготовил для Марии. Она думает, что едет путешествовать. Они будут ждать ее, но я должен выслать деньги. Тысячу долларов.

— Да, — сказала я. Теперь это было реальностью, приобрело перед моими глазами форму (в виде массы разбросанных банкнот), и я снова почувствовала возбуждение. — Мы сделали это. Действительно, сделали.

— Я оплачу все свои долги, — пробормотал Джо, вдруг умолк и задумался. Он говорил тоном удивленного ребенка. — А зачем их оплачивать? Мы никогда не вернемся в эту страну. Совершенно точно.

Слова эти эхом отдались у меня в голове.

— Правда, — согласилась я.

Наша беседа походила на ту, какую вы могли видеть в полусне под самое утро, когда сон уже улетел, а реальность доходит до вас фильтрованной, искривленной, рассыпавшейся на кошмарные формы, измененная нематериальным занавесом вашего сознания.