Юноша

— Что ж я, дура, стою! Вас же накормить надо, — спохватилась она и так же поспешно исчезла.

Нина и Варя умылись и переодели платья…

На сковороде — блинообразная яичница. В глиняном кувшине — молоко. В темно-красной деревянной миске, в нежных сотах, светится мед…

Нине чудесно жилось в деревне. Она вставала рано, купалась в озере, ходила босиком, собирала ягоды, переворачивала граблями сено, научилась жать и вместе с бабами, возвращаясь с поля, пела песни.

У Хорьковых, кроме работника, военнопленного австрийца, и кроме пастуха, были еще две постоянные работницы. Одна из них — Евфросинья — особенно нравилась Нине. Евфросинья работала по-мужски. Она запрягала лошадь, сама затягивала супонь, упираясь широкой ступней в хомут; косила траву, пахала, пилила бревна, а когда была толока, то не меньше мужиков подымала на вилы тяжелого, жирного черно-золотистого навоза. Нина отвозила навоз в поле. Обратно возвращалась рысью, стоя в телеге. Под ногами дребезжали доски… Нина крепче натягивала вожжи — ей в это время хотелось походить на Евфросинью — и окриком подгоняла лошадь, чтобы та бежала еще быстрей… Вечером брызгались водой. Вода пахла навозом… И воздух, и закат тоже казались унавоженными.

Ночью Нина и Варя спали на сеновале вместе с работницами и, прежде чем заснуть, долго разговаривали и рассказывали друг другу разные истории — смешные и страшные…

Нина удивилась, когда узнала, что Евфросинье всего девятнадцать лет. Она выглядела гораздо старше… Как же это так? У Нины есть девятнадцатилетние знакомые, и они совсем молодые. Ей самой через четыре года будет девятнадцать лет… Неужто и она так состарится?

— Наш век короче, — отвечала на это Евфросинья. — Мы и маленькими меньше вашего бываем. У нас другая работа, другая еда. Оттого и стареем шибче. Нам с вами не сразиться.

— С кем это — «с вами»?

— Ну, с вами… с барышнями… с городскими, — сказала беззлобно Евфросинья. — Сколько тебе лет?

— Скоро пятнадцать.

— Вот видишь, и ты еще совсем детеныш. А я в твои годы столько настрадалась — тебе во всей жизни этого не испытать… Ребенок был, помер. Второго сама скинула.

Когда Нина спросила: «Как это — скинула?», Евфросинья ответила:

— Не захотела рожать, вот и скинула.

Евфросинью в доме Хорьковых уважали за работу, за силу. Да ее прямота, строгое лицо, карий глаз и твердая поступь не позволяли с ней иначе обращаться. И сам хозяин Хорьков, который вообще-то покрикивал на работников, с Евфросиньей держал себя подобострастно.

В воскресенье Нина и Варя до восхода солнца отправились в лес, чтобы найти там корень «купена-лупена». Если этим корнем на ночь натереть лицо, то кожа станет чистой, мягкой и белой. Только надо брать «купену-лупену» в тот момент, когда восходит солнце, — иначе не поможет. Корень необходим был главным образом Варе, а то у нее действительно какое-то капустное лицо и лоб усеян мелкими прыщиками, точно пшеном.

Нина впервые видела восход солнца. Она на всю жизнь запомнила, как в тот час пели птицы в лесу. Ах, как пели птицы! Они теперь уж так не поют… Нет, почему же, они и теперь так поют. Только мы сами хуже слышим. И возраст не тот, и совсем другие заботы… А птицы — они и теперь так поют… Солнце всходило медленно, багрово. Нина не шевелилась. Она слышала все: и дрожание листьев на деревьях, и мычание коровы, и далекий шум колес по дороге, и шелест травы, и прибой в озере, и собственную дрожь в коленях, и шепот Вари: «Купена-лупена, попадись мне в руки! Купена-лупена, попадись мне в руки!..» Солнце всходило медленно, багрово, пели птицы. Варя, раздвигая руками мокрую траву, искала корень: «Купена-лупена, попадись мне в руки!»

Они нашли «купену-лупену», искупались в озере и возвращались домой с белыми лилиями и охапками незабудок, ромашек, метелочек и лиловых колокольчиков. Подходя к дому, они еще издали услышали крики и шум. Пьяная мать Вари размахивала кулаками перед лицом Евфросиньи, а та, в разорванной блузке, прислонившись к изгороди палисадника, легко отстраняла осатаневшую женщину. Вокруг стояли бабы и мужики, посмеивались. Варя убежала… Пьяная упрекала Евфросинью в сожительстве с ее мужем. Она материлась, рассказывала с подробностями, как их застала в пуне.

— Стерва, стерва! — выкрикивала она. Зеленые сопли текли у нее из носу, седые волосы выбились из-под платка.

Самого Хорькова тут не было. Она бесновалась до тех пор, пока не свалилась у палисадника и заснула.

Евфросинья собиралась уходить, молча укладывала свой сундучок. Нина спросила у нее, куда она пойдет.

— В экономию… Руки везде нужны. А тут не останусь. Я и так уходить думала… Кормят они плохо, а работы до черта…

Появившийся неожиданно Хорьков уговаривал Евфросинью остаться:

— Оставайся… Мало что пьяной вздумалось… Жалованья надбавлю…

— Да нет… будет, — отвечала она неохотно.

Потом Хорьков говорил, что сейчас самая уборка, и если она уйдет, то он ей не даст расчета.

— Ну и не надо, — не глядя на него, ответила Евфросинья.

Она взвалила на плечи красный сундучок, ушла.

Нина нагнала ее за деревней.