Юность

Боре было жаль, до слез жаль Лешу, но строгие глаза Василия смотрели так жутко, губы были так близки… Он молча поднялся с постели, и внезапно опустившись, обнял Васильины ноги.

— Ты мой, заступник. Хороший, добрый. И хоть душа возмущалась и кричала, и болело сердце от муки и обиды, но тело Борино судорожно прижималось к большому грязному телу и хотело близости и ласки.

— Я не люблю грубости. Я боюсь…

— Каков есть. Другим не стану.

— Ты уж сердишься. Я не про тебя, я вообще говорю, а тебя я люблю, ты же знаешь, я так люблю…

— Я не верю…

— Как тебе не стыдно.

— Что же, и я могу говорить, доказать надо.

— Но разве я не доказываю всем, всем. Вот смотри. — И Боря, как мальчик, кинулся к Василию, пряча свою голову на его широкой груди.

— У меня горе!

— У тебя? Говори, что такое, не скрывай, прошу тебя.

— Что говорить, толку-то нет.

— О, Боже, зачем ты меня мучаешь? Я готов помочь тебе.

— Готов, готов, а давеча отказал.

— В чем?

— Забыл уже?

Боря внезапно покраснел. Боже мой, но ведь это совсем немыслимо.

— Я помогаю, чем могу, но тут я не могу ничего сделать. Откуда же я достану.

— У меня сестра больна, я ее люблю. Она у меня единственная. А помочь не могу. Ты отказываешь.

— Но пойми, что мне неоткуда достать 200 рублей. Ну, 50 могу, ну 60, но откуда я 200 достану? Ведь у меня нет таких денег.

— Папаша есть.

— Ну, ведь папа не богат, у него самого нет.

— Ну, не надо, не надо, я не прошу. Будет.

— Но мне больно, Василий. Я хочу помочь. Все бы отдал до последнего, а ты меня обвиняешь, что я не сочувствую тебе.

Василий молчал. В комнате было сумеречно. Из раскрытого окна доносился шум города; воздух был прохладный и ароматный, пахло распускающимися почками, позеленевшими деревьями и растаявшим снегом. Боря смотрел в окно и чувствовал, как уходит что-то радостное и прекрасное, и силился его возвратить, но напрасно. В душе было хмуро и жестко, а голова тяжелела.

Вдруг он поднялся. Какая-то мысль осенила его.

— Хорошо, я достану, я вспомнил, что я могу достать.

— Милый Боричка! Какой ты добрый!

И снова Васильины глаза были ласковы и приятны. И снова вернулось радостное и прекрасное, и было легко на душе. Весенний запах, врывавшийся в окно, приятно волновал и кружил голову.

— Вы опять меня позвали?

— Да, хотя мне стыдно. Я такой гадкий, мне стыдно даже говорить с вами. Вы уничтожаете меня своей добротой.

Карл Константинович наклонил голову.

— Это любовь, настоящая любовь.

— Может быть, но я, во всяком случае, ее не стою.

(Пауза.)

— У меня к вам дело. Щекотливое.

— Говорите.

— Я знаю, что вы располагаете деньгами, мне крайне нужны 200 рублей. Вас не затруднит?

Карл Константинович схватился за бумажник.

— Я буду счастлив оказать вам эту маленькую услугу.

— Не торопитесь, я прошу эту услугу под одним условием.

— Я слушаю.

— Сегодня мы проведем с вами вечер и… ночь.

— Боря! Вам не стыдно? Вы думаете, я за это вам одалживаю…

— Нет, нет, не в этом дело. Это мой каприз. Это искренне, успокойтесь.

— Боря! Милый! Значит, это неправда, что вы писали мне в письме?

— Нет, это — правда.

— Как?

— Но и это правда, что я вам теперь говорю.

— Две правды?

— Нет, нет, я не люблю, но сейчас у меня ну, такой порыв. Впрочем, вы не поймете, но что вам нужно? Ведь я говорю вам, что сегодня я ваш. Понимаете? И он поцеловал Карлушу медленно и сильно.

Это уже совсем скверно? Или нет? Не так уж? Если разобраться. Так просто. Без выкриков и без слез. Но голова тяжелеет, и думать трудно. Но все же… Василий хороший, конечно, и я его люблю и он меня, он тоже. Он такой славненький, такой заступник милый. Хорошо. А дальше? Маслов Карлуша. Люблю ли я его? Нет. Целовал? Да. За что же? За 200 рублей? Нет! Нет. А впрочем, конечно, да. Не нужно было бы 200 рублей, не позвал бы Карлушу, не было бы этого. О, Боже, Боже помоги. Ты милосердный и великий. Борик целует образок свой серебряный и шепчет что-то свое, как в детстве.

— Ты ушел, Вася, совсем?

— Конечно, что мне там делать. Таскать чужие вещи — очень интересно.

— Но ведь заработок?

— Какой там заработок? Работа каторжная, таскаешь на плечах сундучищи, да чемоданы, а как расплачиваться, так двугривенный в зубы и довольно. Найду работу другую.

— Бедный Вася! Тебе тяжело. — И Боря приближает свое лицо к Василию и целует глаза и рот.

А в окне колышутся позеленевшие деревья; слышно, как звонят в церкви. И Боре кажется, что нет ничего лучшего, ничего более прекрасного, как сидеть здесь рядом с Василием, чувствовать, как дышит его широкая грудь, как сильны и тверды руки, обнимающие его стан.

Широкая мраморная лестница, обтянутая зеленым сукном, заглушала Борины шаги. Поднявшись во второй этаж, он остановился. На блестящей медной дощечке, прибитой к двери, красовалось строгими, тонкими буквами: «генерал-майор Владимир Акимович Шлитковцев».

Едва замолк электрический звонок, как дверь широко раскрылась старательным денщиком.

— Насчет урока?

— Да, я пришел по объявлению. — В Бориных руках свернутая в трубку газета.

— Пожалуйте.

В гостиной богато обставленной, было как-то слишком тесно. Через минуту вышел генерал:

— Вы по объявлению?

— Да, я пришел предложить свои услуги.