Юность, 1973 № 02

Рига… Дождь, узкие улочки, красивые темные дома, хороший, удобный каток. А если зажмуриться покрепче, то Рига — это свечи, орган и розы.

Париж проездом… Париж! Париж! Париж! Это кружево. Начиная с решеток на окнах и кончая Эйфелевой башней. Париж с высоты птичьего полета — какой ты большой, светлый, легкий! Тысячи труб, трубищ, трубешек. Кружево балконных решеток, тонкие изгибы женских ног и ножек столиков в кафе.

Спасибо тебе, Париж, за Нотр-Дам.

И Москва. Дом, бесконечные телефонные звонки, университет, друзья, холодный каток «Кристалл», фразы «надо сделать» и «не успеваю». Москва — это метро, переполненный автобус, постоянное желание попасть в театр, которое, к сожалению, редко исполняется. Лужники, прекрасный Дворец спорта, двенадцать тысяч зрителей, очень требовательных…

И мама…

Что объединяет для меня все эти города, родные и чужие? Лёд. И я на льду.

Когда я катаюсь, у меня бывают два ощущения.

Одно, когда я все вижу, ноги идут сами по себе, а я лихорадочно думаю… О разных вещах: советы мамы, советы Тани, лица на трибунах — равнодушные или взволнованные — словно со мной катаются… Это самое ужасное ощущение — если не приведет к срыву, то все равно не будет хорошего проката. Я вижу себя, свой на груди конечек, талисман, его мне Ира Гришкова подарила, и он зацепился за камешек на платье, я рванула, мне показалось, что он упал, значит, я сейчас тоже упаду…

Нервный прокат, очень-очень контролируемый: я чувствую, что я не улыбаюсь, я начинаю улыбаться, но улыбка идет не изнутри, деланная улыбка… Начинаю думать, что мне надо дышать… В общем, если на первых шагах танца приходят мысли, то, чтобы от них избавиться, я вспоминаю какую-то фразу — вот в одной нашей программе была музыка из фильма «Май фер леди», и я вспоминаю фразу «Я танцевать хочу, я танцевать хочу» и начинаю в ритм музыки твердить эти слова, пока не собью себя с мыслей. Иногда так от них уйти и не могу и до самого конца твержу эти слова…

И бывает другой вариант. Выдохнешь на старте и с этим последним выдохом прогонишь все постороннее. Зрители — какая-то общая масса… Судьи — вообще их нет… Ни одной мысли — ни одной, ни одной, ни одной. Только внутри музыка. И чувствуешь своё тело, его радость. Я не вижу партнёра, не ижу, я и он в танце одно целое… И когда танец кончен, последний аккорд, ты ничего не видишь и не слышишь, и откуда-то издалека гулом наплывают аплодисменты…

Ты возвращаешься в мир, садишься в реверансе и чувствуешь, что нет сил встать.

Первое слово, которое приходит на ум: ВСЁ.

МИХАИЛ КАТЮШЕНКО В ГОРОДЕ БОБРУЙСКЕ — ПЕРЕД НАЧАЛОМ СПЕКТАКЛЯ

Мелкий дождик слабо, точно нехотя, поливает мостовую, нечастых прохожих, высокие заборы… На заборах мокнут редкие афиши.

Я подхожу к одной из них, разглаживаю рукой намокшую бумагу и очень скоро нахожу фамилию, которую ищу, — актер В. Шушкевич.

Отыскиваю в кармане бумажку с адресом, который дала мне его мама: «Только скажите, чтобы он хорошо питался. Замучается по столовкам». Минут через пятнадцать вхожу в его неприхотливую комнату: железная, облупившаяся вконец койка, покосившийся стол, стул, заменяющий платяной шкаф, гора книг в углу, а друг мой сладко спит на этой облупившейся койке.

Валера был любимчиком нашего преподавателя латыни. Шушкевич щёлкал латынь, как семечки. Мы пропали бы без его подсказок. И вот как-то он всех ошарашил — вышел отвечать латинисту и «поплыл».

Через несколько дней картина повторилась, после еще и еще. Даже я, для которого латынь была почище любого кошмара (из-за латыни я впоследствии и сбежал с филфака на журфак), пытался пристыдить его:

— Доведешь так старика до инфаркта. Ты же его гордость…

А он в ответ:

— Ухожу из университета.

— Куда?

— В театральный.

И тут я вспомнил, что тысячу раз он пытался затащить меня на спектакли студии «Юность» при клубе железнодорожников имени Ильича, а я из боязни, что придется выдавливать из себя наигранный восторг, все отнекивался. Но геперь-то я пошёл и увидел…

Я не буду сейчас подробно рассказывать об этой студии. Скажу только, что руководил ею человек, фанатично преданный театру, — Владимир Балабохин.

На спектакли студии приходили актеры из профессиональных театров. Все звезды студии — Шушкевич, Полухина, Филатов — ушли учиться в театральный, но студию не оставили. Им запрещали в вей заниматься — мол, самодеятельность испортит, а они — теперь не страшно открыть этот секрет — продолжали играть, правда, под псевдонимами. Балабохин поставил «Идиота», «Разгром», «В ожидании Годо»…

Наконец-то Валерий проснулся и, тараща на меня глаза, спросил:

— Ну, как тебе мое жильё?

— Вполне.

— Дворец! Сперва, как только приехали сюда, по квартирам мыкались. Теперь у каждого над головой крыша. У нас квартира на троих — гримерша, актерская семья и я. Очень здорово! Особенно, когда до зарплаты не дотягиваешь…