Юность, 1974-8

Красноперые дни
Пролетели вдоль окон забитых.
Куда ветром ни ткни —
Расставаний избыток.
Расстаются поля
С тишиной, как рассвет, голосистой;
И дорога, пыля,
Отдает вдруг бензинной канистрой.
По ночам небосклон
Тяжелеет от звезд, точно бредень,
И простился перрон
С электричкой последней…

* * *

 От свидания к свиданью
«До свидания» петит.
Облачною светлой тканью
Беглый месяц полускрыт.
Жизнь двоится, распадаясь
На житье и житие,
На миру — наедине —
В привокзальной толкотне
Мы, не помня, что черта есть,
В кои веки повстречались,
Да и то — как в полусне…

У моря

День зарождается, как прежде,
В избытке солнечных примет,
И море мира тем безбрежней,
Чем неизбежнее рассвет.

Подснежник в золотых веснушках детства
вцепился в землю лапкой меховой
и чтоб на небо вдоволь наглядеться
уже раскрыл свой купол голубой.
Шумит кипяще лес вечнозеленый,
как будто просит тишины и сна.
И свет в ветвях взметается соломой.
Медвежьей шерстью вздыбилась сосна.
Среди сухой хвои белесо-рыжей
пучками нервов старая трава
цела, один зеленый цвет не выжил.
Посмертная трава, что кружева.
Как луковицы срез, слезой сочится,
подснежник болен свежестью весны.
Он не успеет лету научиться
среди святой и ломкой седины
травы, прожившей зиму всю под снегом,
где клубнями земля в сетях корней.
Подснежник катится клубочком неба,
а ниточка то ярче, то бледней.
Здесь по горам, по склонам солнце греет
и близится волненье высоты.
Как будто птицы, и кружа и рея,
когда-то были здесь и я и ты.

* * *

 Под сердцем жажда жить комочком
проросла,
там лето и ручей, и в памяти, не скрою,
там девочка моя зародышем тепла
толкалась в сердце пяточной босою.
Дыханием моим потрясена листва,
и кажется, что вслед за медленным
шуршаньем
вдруг выдохнет сейчас она мои слова.
И солнце на ветвях играет бликом ржавым.
Сосна молчит, темнея тучей грозовой,
а доченька бежит и грядку поливает
с анютиными глазками и резедой,
и ей цветы качают важно головами.

Александр Шумский и пришлось президенту сбрить усы

Фото А. ФЕДОРОВА.

Знаешь, — сказал я Рудману, — мы уже три года знакомы, а я у тебя ни разу не брал интервью.

— Да, это непорядок, — улыбнулся он. Мы познакомились в Таллине в декабре 1971 года. Там чемпион Европы Давид Рудман выступал на всесоюзном турнире по дзю-до. Тогда еще не было отдельной федерации дзю-до, и самбисты боролись на два фронта: в куртках на ковре и в кимоно на татами. И у них это неплохо получалось — у самбо много общего с дзю-до.

За окнами спортзала крутился Старый Тоомас на пронзительном ветру. Но в зале было тепло и тихо. Кончался первый день турнира. Рудман уже отборолся, а я уже передал отчет в «Московский комсомолец». Сто строк в номер.

Нас только что представили друг другу. И теперь мы считали по пальцам общих знакомых. Они нашлись среди самбистов, хотя я был второразрядником, а Давид пятикратным чемпионом страны по самбо. Кстати, он совсем не похож на борца в традиционном понятии: квадратный человек, весь в мускулах и медалях, с атласной лентой через плечо… Рудман — худой, высокий, метр восемьдесят, наверное.