Юность

Ах, вы! Слепые, близорукие люди. Вы думаете, что чем больше я буду кушать, тем счастливее буду в жизни? Болит душа, душа болит, а вы… Вот уже скоро неделя, как уехала Зоя, а телеграммы нет. Оставила письмо и уехала.

«Я не могу сказать тебе сейчас, прощаю ли. Не знаю, сама не знаю. Сегодня мы с папой уезжаем в Крым. Дай мне подумать, переболеть душой. Я тебе телеграфирую искренно. Должно быть, прощаю, но больно мне, невыносимо больно, и я боюсь обмануться. – Зоя».

Нет телеграммы. Сижу у окна и смотрю на дорожку к воротам: каждый день дожидаюсь, когда появится почтальон или телеграфист. Каждый день ожидание мучительнее и каждый день – разочарование; приносят и письма, и телеграммы, но не мне. Ах, Зоя, что ты со мной делаешь? Зачем мне выздоровление и жизнь, если… Но ты должна сказать. Ты не в праве так мучить, если даже… если даже больше не любишь! А если ты так долго колеблешься, значит – не любишь. Не любишь, нет, не любишь!.. Но тогда зачем мне ехать в Крым! Никуда не надо ехать. Никуда!..

– Отойди от окна.

– Ах, оставь меня, мама!.. Не всё ли равно?.. Не сегодня, так завтра…

– Что «не сегодня, так завтра»?

– Умирать.

– Вот тебе раз! То – жениться, то – умирать. Не поймешь вас.

– Наша жизнь, мама, только крохотный кусочек, одно мгновение в вечности. Если посмотреть на тысячи лет, которые прошли до появления на свет, и на тысячи, а может-быть и миллионы лет, которые пройдут после нашей смерти, – так не стоит и думать о жизни…

– Чепуха какая!

– Сегодня есть, а завтра тебя нет. И ничто не изменится с твоим исчезновением. Всё так же будет день, и будет ночь, зима и весна, радость и горе…

– А ты хотел бы, чтобы после нас ничего не было?

– Мне всё равно… Суета сует, мама. И так же люди будут говорить, что любят и никогда не разлюбят, а сами…

– Вон телеграфист идет.

– Где? Да, да!..

– Куда же ты побежал?.. Ах, наказание Божие!

Я выбежал в коридор, потом на лестницу. Стою, свесив голову в пролет лестницы, жду и прислушиваюсь, что делается в конторе больницы. Мешают проклятые часы: стучат, словно рубят дрова. Стукнула дверь. Кто-то идет. Куда? Наверх!..

– Сестрица, вы что несете?..

– Телеграмма… вам!

– Мне!

– Вам. Вот извольте…

– Спасибо, спасибо! Вы такая милая…

Сестрица вскинула на меня удивленные взоры и, повернувшись, пошла обратно, а я зажал в руке телеграмму и побежал в свою палату.

– Мама! Телеграмма.

Смотрю на телеграмму и боюсь ее распечатать: ведь там – моя судьба, моя жизнь. Трясутся руки и замирает сердце. Опять трудно дышать.

– Мама!.. Распечатай телеграмму и сперва посмотри, откуда и от кого, но не говори содержания.

– Что за фокусы? Ну давай!.. «Распечатай», а сам не дает.

– На! Сперва – откуда?

– Из Ялты. От Зои.

– Знаю, знаю!.. Погоди, ничего не говори.

– Что ты дуришь, Геннадий!

– Скажи, как подписана. – «Твоя Зоя».

– Не может быть!.. Ты лжешь, мама…

– Ей-Богу, «твоя»! На, читай сам! «Прощаю, люблю, жду. Твоя Зоя».

– Мама! Я спасен! Мама, мама… милая, родимая старушка!..

– Да погоди ты, сумасшедший!.. Я упаду, оставь меня, Генька! Что ты, словно сбесился…

– Сбесился, мамочка… Ей-Богу, сбесился!.. Зойка! Зойка! Милая, добрая Зойка!

– Ничего не понимаю…

– И не надо, мамочка. Завтра я еду, еду, еду…

– Погоди, что скажет доктор…

– Не желаю. Не слушаю. Ничего знать не хочу! Еду, еду, еду…

И я громко запел:

«Отворите мне темницу, дайте мне сиянье дня…»

– Не ори! Здесь больница.

«Сине-окую девицу, черногривого коня…»

– Не ори, тебе говорят!

– Ничего, мамочка…

«Я кра-савицу младую прежде сладко поцелую…»

– Не пойте. Здесь неудобно.

– Простите, милая сестрица. Не буду… Ей-Богу, не буду!..

– Допелся… Говорила тебе… Точно гимназист… А еще жениться…

– Ничего, мамуся… Я – шёпотом… «Я краса-вицу младую прежде сладко поцелую, на коня потом вскочу, в степь, как ветер, полечу»…

– Расскакался…

– А где, мама, корзинка с теми вещами, которые тебе отдали в жандармском управлении?..

– В конторе. Сюда не позволили.

– Экая досада! Надо бы кое-что взять с собой. Завтра я еду. Это решено и подписано. Может быть, ты – со мной… Всё равно уж: там есть один родитель, будет еще одна родительница.

– Ты знаешь, что мне нельзя. Я и без того не знаю, как там без меня… Тетки хворают, кругом обворовывают, приказчик запил.

На вечернем обходе долго торговался с доктором. Уперся: раньше, как через три дня, не пускает. Что такое три дня? Просто придирка, упрямство, желание покуражиться. Ну, чёрт с тобой, бери у меня эти три дня, пей мою кровь и мое счастье! Слава тебе Господи… Слава долготерпению твоему, Господи, слава…

– Значит, не едешь со мной?

– Да нельзя, Геня… И денег в обрез… Как я жалею, что отправила Калерии тысячу-то! Потом уж рассчитались бы. Осенью она собирается к нам погостить…

– К нам? С какой стати?

– И опять с ребенком притащится, помяни мое слово.

– С какой стати! Ты же потом будешь сердиться и каяться, что…

– Неудобно: дала денег на твой выкуп и пишет, что горит нетерпением повидать политического преступника… Никогда, говорит, не случалось их видеть.