Юность

2

Я устроилась в пансионат на Вестерброгаде, рядом с Фрихедсстёттен[2]. Для мамы идея отправить меня в другой квартал города была немыслимой — всё равно что услать в Америку. Каждое утро я прихожу к восьми и работаю двенадцать часов в закопченной и сальной кухне, где никогда нет покоя и тишины. Когда вечером я возвращаюсь домой, у меня не хватает сил ни на что, кроме как лечь спать. На этот раз тебе нужно продержаться на работе, говорит отец. Мама тоже считает, что работа идет мне на пользу; кроме того, увертка с дядей Вилльямом больше не пройдет. Я не думаю ни о чем, кроме как выбраться из этого жалкого существования. Стихов больше не пишу, потому что ничто в повседневной жизни не вдохновляет меня на это. В библиотеку больше не хожу, совсем. И хотя по средам с двух часов дня я совершенно свободна, всё равно сразу отправляюсь домой спать. Пансионат принадлежит фру и фрекен Петерсен. Это мать и дочь, но мне они кажутся одного возраста. Кроме меня здесь устроена девушка шестнадцати лет по имени Ирса. Она стои́т намного выше меня, потому что, когда гости пансионата садятся есть, надевает черное платье, белый фартук и белый чепец и снует туда-сюда с тяжелыми блюдами. Она горничная и подает еду. Через два года, как обещают хозяйки, мне тоже это будет позволено, и я стану зарабатывать сорок крон в месяц, как и Ирса. Сейчас я получаю тридцатку. Мне нужно поддерживать огонь в печи, убираться в комнатах трех постояльцев, в туалете и кухне. Хотя я и делаю всё впопыхах, но сбиваюсь и вечно не успеваю со всем справиться. Фрекен Петерсен ругается: вас что, мама никогда не учила выжимать половую тряпку? Вы что, раньше никогда не чистили туалет? И нечего кривиться! Надеюсь, вам в жизни не придется делать ничего тяжелее, чем здесь. Ирса — маленькая и худая, с узким бледным лицом и вздернутым носиком. После обеда, пока хозяйки спят, мы пьем кофе за кухонным столом, и она выдает: если бы у тебя под ногтями не было вечной черноты, тебе разрешили бы подавать еду. Так сказала фру Петерсен. Или: если бы ты хоть разок вымыла голову, то могла бы показываться на глаза гостям, это уж точно. Для Ирсы не существует мира вне стен пансионата, как не существует и более высокой цели, чем сновать вокруг стола во время каждого приема гостей. На замечания от нее или хозяек я никак не реагирую — они сыплются, словно меня обстреливают из рогатки, но никогда не попадают в цель. Пока мы с Ирсой моем посуду, за нашей спиной хозяйки на плите варят еду в больших кастрюлях и разговаривают о своих болезнях, которые гонят их от врача к врачу — никто не может им угодить. У них камни в желчном пузыре, атеросклероз, слишком высокое давление, боли повсюду, таинственные внутренние расстройства, а после приема еды в животе каждый раз раздаются мрачные предупреждения. По воскресеньям они дефилируют по проспекту Грённинген мимо Дома инвалидов, чтобы поднять себе настроение, глазея на калек. Впрочем, они с гадким удовольствием унизят всех и вся. В особенности у них всегда найдется что-нибудь против любого постояльца пансионата: хозяйкам всё известно о личной жизни гостей, и ее сокровенные подробности они обсуждают, пока раскладывают для Ирсы еду по тарелкам и жалуются, сколько же эти люди едят. Иногда кажется, что их низкие и подлые мысли просачиваются мне под кожу, и я почти не могу дышать. Но чаще всего такая жизнь представляется мне невыносимо скучной, и я с горечью вспоминаю мое разнообразное и насыщенное событиями детство. В короткий промежуток дня, когда у меня достает сил для разговоров с матерью, я расспрашиваю, что происходит у нас и соседей по дому, и жадно впитываю каждую бодрящую новость. Герда сейчас работает на заводе «Карлсберг», пока ее мать присматривает за малышом. Рут начала водиться с парнями, как этого и следовало ожидать, считает моя мама, — не стоит усыновлять чужих детей. Эдвин стал безработным и часто заглядывает к нам домой. Но ты не расстраивайся, говорит моя мама, он больше не кашляет так сильно. Меня это всё равно немного тревожит, ведь отец всегда твердил, что мастера-ремесленники не могут быть безработными. Боже, произносит она возбужденно, чуть не забыла рассказать: дядя Карл попал в больницу. Он страшно болен, и удивляться тут нечему, учитывая, как он жил. Тетя Розалия навещает его каждый день, но для нее будет лучше, если он умрет. И маргарин подорожал у Ирмы на два эре — ну не слишком ли? Теперь он стоит сорок девять эре, отвечаю я, потому что всегда была осведомлена о ценах, ведь я ходила по магазинам — одна или в сопровождении мамы. Только бы отец удержался в мастерской Эрстед, продолжает она, ведь он там уже три месяца, хотя работать ночами — то еще удовольствие. Ее болтающий голос мягко оплетает меня в нарастающей темноте, пока я не засыпаю сидя, с руками на столе.