Юность

— Давай, — согласилась она. — Отличная мысль. Пойдем.

Едва мы вышли на улицу, как я пожалел о том, что предложил ей прогуляться. Дорога тут была всего одна, мимо домов и обратно, и каждый метр просматривался.

Ирена взяла меня за руку и улыбнулась. Может, все не так уж и страшно, подумал я, улыбнувшись в ответ.

Мы зашагали вниз по дороге. Молча. От того, как она временами легонько пожимала мне руку, и от самого ее присутствия здесь, всего в нескольких сантиметрах от меня, ко мне вернулось желание. Природа вокруг затихала, погружаясь в саму себя. Море замерло.

Над горизонтом и над горами неподвижно висели облака, почти черные в сумерках. Единственное, чего мне хотелось, — это повалить ее прямо на траву и овладеть ею. Но я не мог — ни здесь, ни еще где бы то ни было, и дома тоже, я только что попытался и не смог, не удалось.

Над морским водяным полом, меж стенами гор, под небесной крышей сгущалась темнота, сквозь которую уже прорезался свет первых звезд. Поблизости не было ни души.

— Когда ты здесь свое отработаешь, то вернешься в Кристиансанн? — спросила Ирена.

Я покачал головой.

— Нет, это уж точно, — сказал я. — Жить там мне хочется меньше всего на свете.

— Там что, так ужасно?

— Ты даже и не представляешь насколько.

— Я там была. У папы там родня.

— Правда? Где именно?

— По-моему, это место Вогсбюгд называется, — сказала она. — Точно не помню.

— Да, так оно и называется.

Мы дошли до поворота на окраине деревни, где стояла часовня. Ирена остановилась и обняла меня.

— Мы же теперь встречаемся? — спросила она. — Да?

— Да, — ответил я.

Мы поцеловались.

— Ты мой писатель, — она улыбнулась.

Сейчас она и впрямь меня дразнила. Но ей это нравилось.

Господи, когда же это закончится? От возбуждения я едва шагал.

Мы пошли дальше, она рассказала немного, чем занимается в Финнснесе, я рассказал немного о своей жизни в Кристиансанне. Когда мы подходили к моей квартире, я посмотрел на школу внизу, этот оплот социал-демократии, и подумал вдруг, что можно бы дойти до школы и поплавать в бассейне. Вместе принять душ, вместе посидеть в сауне, вместе поплавать. Но стоило представить себе все это, как осознание, что я не смогу и что там мою немощь будет уже не скрыть, вонзило коготь мне в грудь.

Мы вошли в квартиру, болтали и опять пили вино. Мы все чаще умолкали, молчание делалось все более неловким, пока наконец около половины двенадцатого я не проводил ее до двери и не поцеловал на прощанье.

По пути к машине Ирена обернулась. Глаза ее сияли. А потом она села в машину, захлопнула дверцу и скрылась из вида.

На следующий день я пытался писать. Получалось плохо, вчерашняя неудача омрачала все остальное — не только то, чем я занимался эти несколько часов, а вообще всю мою долбаную жизнь. На то имелась причина, и причину эту я знал, но она оставалась в некотором роде смутной, подернутой зыбкой дымкой, скрытой в туманном краю моих мыслей.

Дело было в том, что я никогда не мастурбировал. Не дрочил. Не рукоблудничал. Мне было восемнадцать, и я ни разу этим не занимался. Ни разу. Даже не пытался. В результате я знал и в то же время не знал, как это делается. А коль скоро я не начал этого ни в двенадцать, ни в тринадцать лет, то постепенно оно сделалось для меня чем-то немыслимым — не в том смысле, что неслыханным, а недостижимым для меня. Прямым следствием стали бесчисленные обильные поллюции во сне. Мне снились женщины, и в этих снах не нужно было даже прикосновения, хватало одного только вида женщины, вида ее красивого тела — и я кончал. Если там, во сне, я приближался к ним, то снова кончал. Тело дрожало и вздрагивало, а когда я просыпался, трусы были насквозь мокрыми от спермы.