Юность Бабы-Яги

Вообще в женской части отделения мужская тема доминирует. Алкоголь или наркота – на вторых ролях. Чаще всего – это придуманные легенды о том, насколько они были желанны в свое время, как мужики по ним с ума сходили. Мол, как увидят ее, ненаглядную, так все… Цепенеют, сказать ничего не могут! Хотя, даже напрягая фантазию, представляя ее молодой, ну никак не получается вообразить, что она обладала такой уж смертоносной красотой.

Много разговоров о том, как ту или иную из них пытались изнасиловать. Наверное, это скрытая нереализованная мечта. Старая, вся избитая женщина, преподаватель музыки в детской музыкальной школе – Ирина Васильевна. Она хромает, еле ходит. Все время просит чайку. Крепенького, подчеркивает Ирина Васильевна. За чифирь она готова на любую форму рабства. Хотя, что в этом чифире – не понимаю! Я попробовал. Ну сердце бьется посильнее, а больше ничего. А Ирина Васильевна говорит о «крепеньком чайке» благоговейно и всегда шепотом, будто это военная тайна. Глаза становятся сумасшедшими. Спрашивает у сильно уставшего Володи, который только что привез Жору из бегов:

– Володя! Банку к вам поставить?

– Какую банку? – спрашивает изможденный санитар.

– Ну банку! (В банке сваренный для Володи чифирь.) Банку к вам? На подоконник? Или в туалете? За помоечкой? («Помоечкой» она называет мусорник в углу туалета.)

– Да какую банку, старая? – продолжает не понимать Володя. – С чем банку?

– Как с чем! С крепеньким. А? Так я поставлю?

Тут все его пьют, и Володя тоже. А Ирина Васильевна надеется, что ее угостят.

И даже она, пожилая, несчастная, деградировавшая учительница на мой вопрос: «Кто вам лицо так разукрасил?» – отвечает, что частник в машине, в которую она села, пытался ее изнасиловать. Она, мол, свою девичью честь героически отстояла, но не без потерь. Я делаю вид, что верю. Мало ли чего не бывает на свете, да? А частники-геронтофилы у нас на каждом шагу, просто некуда деваться от них, так ведь, Ирина Васильевна?..

Но встречаются такие рассказы, случайные исповеди, в которых невозможно заподозрить вранье. Потому что придумать такое, выдумать, сочинить, – ну не знаю, кем надо быть! Они страшны именно своей простотой, обыденностью. И рассказываются устало и ровно, без эмоций, как о давно отболевшем. Вот бабушка пришла навестить 16-летнего внука. Паренек угодил сюда на месяц прямо с проводов друга в армию. Бабушку не слушает, ноги об нее вытирает. И однажды допился до белой горячки. Еле спасли. Бабушка собрала ему, что смогла, и приносит. А он выскакивает в приемную и как заорет на нее:

– Что ты мне эти яйца с помидорами таскаешь? Я тебе на той неделе говорил – нас тут кормят! Колбасы финской принеси! Сервелату!

Денег на сервелат у бабки определенно нет. Внук сует ей обратно пакет с едой, убегает в палату. Она глаза вытирает концом платка, жалуется медсестрам:

– Одна я его и воспитываю.

– Не воспитали, значит, – коряво сочувствуют медсестры. – А родители-то где?

– Да разошлись они… Мать его, дочка моя, за грузина замуж вышла, – с явным неодобрением говорит бабуля, ратуя, видимо, за чистоту расы. – Не навещает его даже. Своей жизнью живет. Ну как же, новая любовь, куда ж ей сын-то?

– А папа? – равнодушно спрашивает молоденькая медсестра.

– А папа вообще пропал. В тюрьму, говорят, сел. Спивается парень и клей какой-то нюхает. А если помру, что с ним будет?

Просто и банально. А за этим – исполинская беда, но только для самой бабки: никого больше ее проблема не волнует. Тут личных горестей – пруд пруди. И от всех переживать, что ли?

Но самое простое и страшное – то, что рассказывает Таня, красивая женщина лет 30-ти. Единственная здесь с привлекательной внешностью. Она буднично так, без красок излагает историю своей жизни. Я ей в курилке про бабку, как, мол, жалко ее, и что делать – неизвестно. Таня усмехается:

– Бабку пожалел? Что у нее внук ублюдок? Ничего, в армию пойдет – бабке полегче будет.

Она затягивается, испытующе смотрит на меня: рассказать или нет? – потом решает рассказать, делать-то тут все равно нечего. И снова усмехается:

– Жалостливый какой… Хорошо. Тогда и меня пожалей. Хочешь, расскажу?

И она рассказывает. Мы выкуриваем за это время по три сигареты. Таня говорит, а я потихоньку обалдеваю. Все похоже на чудовищную песенную мелодраму, одну из тех, что нередко встречаются в длинных уголовных песнях, но я чувствую – все это правда, она ничего не выдумывает. Чего она не хочет сейчас, так это произвести эффект своим рассказом. Ей просто нужно высказаться, как в поезде, – первому встречному.