Юность Бабы-Яги

На телевидении Саше стал более или менее понятен уровень ижевского конкурса, а также степень образованности, ума, амбициозности, равно как и похотливости некоторых членов жюри. Широчайшее поле половой деятельности нетронутой целиной простиралось перед судьями мужского пола. Голодное предвкушение бесконтрольного сексуального пиршества алчно поблескивало в их глазах. Все они, за исключением одного небесно-голубого визажиста, напоминали Петю Кацнельсона на корабле, когда ему предоставились неограниченные возможности для осуществления своих – как печатают в газетах торговцы интимными услугами – самых смелых фантазий. Но у Пети в глазах тогда все же мелькала тень растерянности и неловкости, у этих же – только бескомпромиссная готовность использовать свое влияние на полную катушку.

Один милейший молодой человек, владелец крупного рекламного агентства, с уже оформившимися признаками нахальства и уверенности в значимости собственной персоны на планете, вальяжно откинувшись пухлым корпусом на спинку кресла, отвечал на дежурный вопрос телеведущей: «Как вы будете оценивать конкурсанток?» Начал он довольно корректно, а вот закончил…

«Девушка должна, ко всему прочему, уметь что-то сказать, не стесняясь. Она должна проявить способность выражать свои мысли, если они у нее вообще есть. Мы будем оценивать их сначала визуально, а потом – орально». Наверное, он имел в виду их способность разговаривать, но сказал это с таким игривым подтекстом, что не оставил участницам ни малейшего шанса сохранить девичью чистоту и непорочную прелесть в течение конкурса.

Саша, сидящий рядом в кадре, хохотнул, не сдержавшись, но тут же перешел в фальшивый кашель, чтобы отвлечь внимание телезрителей от последних слов рекламного босса. Молодой предприниматель, однако, не смутился и не по причине непонимания того, что он ляпнул, а потому что на свете вообще не осталось ничего, что могло бы его смутить.

В целом и контингент, и уровень, и направленность предстоящего праздника красоты обрисовался довольно-таки отчетливо. Украсить собой состав жюри, придать конкурсу хоть какой-то блеск и хотя бы чуть-чуть развернуть типичный базар тел в более или менее пристойном направлении способен был только залетный американец, поэтому случайно постучавшаяся в голову Тофика Тураева идея его пригласить была почти гениальной.

Ну а что касается другого контингента – участниц, то тут Саша опять, уже третий раз в нашей истории, попался, хотя совсем недавно давал зарок свою хроническую влюбчивость сдерживать. Распахнутость души и постоянную готовность принять в свое сердце каждую смазливую поганку, способную немудрящими способами обмануть Сашину хилую бдительность, можно было бы объяснить только одним: любовью Поэта к любви как таковой. К тому же сейчас он неосознанно стремился хоть кем-нибудь заполнить пустоту, оставшуюся после Виолетты. Так случилось и тут, в Ижевске, но, по счастью, он в этот раз нарвался вовсе не на поганку…

Цветник, предоставленный Саше для режиссерской обработки, поражал многообразием форм и свободой выбора. Однако пользоваться служебным положением и срывать распустившиеся бутоны уже навострились члены жюри и всяческие спонсоры, а Саша к этой сластолюбивой шайке примыкать не собирался. Он хотел держаться независимо, неприступно и беспристрастно. Два дня все так и было.

А на третий к нему подошла красавица, одна из явных претенденток на финальную часть конкурса и, трогательно смущаясь, попросила Сашу расписаться.

– Автограф? – удивился Саша, так как никто и никогда его об этом не просил.

– Да, – рдея не только лицом, но даже шеей, прошелестело это юное, чудесное создание.

Шеей, впрочем, называть то, чем рдело милое существо, – недостойно и грубо. То была конечно же – шейка, а над нею – совершенно обворожительное личико, именно личико, а никакое не лицо.

– На чем расписываться-то? – тоже смутившись, спросил польщенный Шурец.

– А вот, – протянула девушка тоненькую пачку красиво переплетенных листков бумаги, заполненных – Саша вгляделся и обомлел – его, Сашиными, стихами, не переписанными, а аккуратно напечатанными.

И этот чрезвычайно лестный для него самиздат (да еще, наверное ею же переплетенный, а значит, бережно хранимый в доме стоящей перед ним изумительной газели с глазами цвета влажного серебра) вновь разбудил Сашины иллюзии, задремавшие было ненадолго. Он был вновь пленен. Его поэтическое тщеславие и ее сокрушительное обаяние, объединившись в едином мощном усилии, быстро разбили, как и следовало ожидать, неокрепший Сашин иммунитет к любовному приключению и разметали по небу Ижевска разрозненные остатки его здравомыслия.

Но, мама родная, сколько же можно! В который уже раз комплимент подкупает художника. Так было и до Виолетты, так продолжалось и после. Сама Виолетта – случай особый. После ее бегства осталась пустота, которая, как он надеялся, заполнится когда-нибудь другим увлечением.