Юность Бабы-Яги

Основания для горькой печали, надо сказать, у Лены были, ее Генрих недавно выбросил на помойку свои чудесные плавки, вышитые Леной с любовью и надеждой на семейную жизнь. Он все больше охладевал, появлялся все реже, пока не исчез вовсе, и тогда Лена запоздало поняла, что ее попросту бросили. Впрочем, Вета предупреждала, она пыталась научить ее правильной тактике поведения тогда, когда опаленный страстью немец был настолько готов, что из него можно было сделать что угодно – хоть тряпку, хоть мужа, но Лена не послушалась, ее темперамент значительно превышал разум, и все кончилось так, как Вета и предсказывала. А теперь еще хуже; скатилась в результате от ласкового и доброго Генриха до какого-то доморощенного голландского вампира.

– Куда он еще-то тебя кусал, покажи, – потребовала Виолетта.

– Да всюду кусал, сволочь, – и Лена показывала следы от неровных зубов даже на ягодицах.

– Да он тебя практически ел! – ахнула Виолетта. – И как же ты терпела? – повторила она вопрос.

– Терпела, – рассудительно ответила Лена, – потому что на фоне бедности развивается жадность.

Такой, почти философский постулат в устах Лены прозвучал так же удивительно, как если бы заговорила макака-резус, но Лена погасила изумление подруги, сказав, что эту фразу ей подарил не кто иной, как все тот же клиент-людоед. Наутро, неспешно одеваясь, застегивая ширинку и степенно упрекая ее же (!) в непристойной по его мнению терпеливости, он сказал:

– Все вы, русские бабы, такие. Терпите все, что с вами ни делают.

– А у тебя были еще русские? – не нашла ничего лучшего, чем искренне удивиться Лена.

На этом уровне по-английски она уже научилась объясняться. Фразы типа «иметь русскую бабу» она могла понимать, а стоимость ночи в цифровом эквиваленте она уже могла произнести. Слово «терпеть» голландец объяснил мимикой и жестами, показав, как терпят за деньги русские бабы, скрестив руки на груди и состряпав на морде дебильно-равнодушную гримасу.

– А наши, holland women, голландские женщины, – с гордостью за свою нацию объяснял он, – уже давно бы, – и тут он опять показал на себе, что, мол, оттолкнули бы, даже ударили (и он шлепнул себя по щеке) или потребовали за такие дополнительные услуги еще 500. – Или так, – он опять шлепнул себя по морде, – или так, – он показал пальцами характерный международный жест. – More money, for it, you understand? Больше денег за это, поняла?

Лена поняла, но опять поздно. Слово «stupid», то бишь «дура», сказанное напоследок голландцем, не дошло, к счастью, до ее сознания.

Что поделаешь, надо было лечиться, деньги на врача Вета, конечно, даст, но с одним условием, что та бросит свое опасное для жизни занятие. Даст, поскольку жалеет свою взбалмошную, нелепую, глупую подругу, но ведь она – единственная здесь подруга, и без нее совсем было бы тоскливо. Вета в Москве никогда не вникала даже в слово «ностальгия», никогда не понимала, как это можно тосковать по кислой клюкве и пыльной смородине, когда рядом бесконечные ананасы, манго и шампанское, но недавно с удивлением стала осознавать, что, оказывается, можно.

Клюква – клюквой, однако жизнь в Бельгии следовало продолжать и своей цели, иначе говоря, крупного улова, все ж таки добиться. А для этого надо было как-то продлевать просроченные визы – что для нее, что для Лены. И надо было продлевать без благодетеля Барда, который ничего с визами так и не сделал, и теперь только того и ждал, чтобы его попросили, и тогда вопрос о женитьбе опять немедленно возникнет. А пока Вета – нелегал, вместе с Леной, свалившейся ей на шею. Правда, есть карточка – право на работу, единственный документ, который ей с Леной Бард достал. А достал потому, что все-таки ждал окончания испытательного срока для Веты, о котором они договорились. Без такой карточки вообще существовать в Бельгии нельзя. А так пока можно было жить. Но хотя бы попытаться продлить визы в обход Бардовского внимания было необходимо, месяц истекал, и скоро надо будет давать Барду окончательный ответ: выходит за него Вета замуж или нет. И если нет, то они обе окажутся в жутком положении – без денег, без планов, без жилья и без всякой помощи. Тогда свидание с Родиной-смородиной окажется неизбежным и близким. А они пока еще не настолько соскучились, хилые импульсы ностальгии не в счет… Надо было что-то предпринимать…

Саша

Вскоре к их столику в ресторане подошел поляк и, обращаясь к Даше, надменно произнес: «Пани, прошу до танцу».

Даша не менее надменно смерила пана с ног до головы взглядом, в котором при желании можно было бы прочесть пренебрежение ко всей польской нации, и, лениво помахивая влево-вправо соломинкой от коктейля, ответила: «Я не танцую».

Поляк поклонился и отошел. Но на этом его притязания не кончились. Он дождался следующего музыкального номера в исполнении стандартного ансамбля, состоящего из двух исполнителей – синтезатора и певца, и подошел снова.

Требовательно взглянув в Дашины пустые глаза, он опять произнес все ту же фразу, вполне понятную и по-русски: