Юность Бабы-Яги

Сашин кот был бродячей одноглазой дворнягой, которую он подобрал в подъезде. Глаз кот потерял скорее всего во время мартовских любовных войн за право обладания какой-нибудь такой же драной кошкой. Кот так умоляюще смотрел на него своим одним глазом, так кротко и без надежды на результат мяукал, что Саша его пожалел, потому что по сути был человеком добрым, а в тот вечер был добр особенно. Добродушен и пьян был Саша тем вечером, и кота взял. Поскольку кот был дворнягой и поскольку Саше претили банальности, он еще с порога отмел варианты типа «Мурзик», «Васька» и назвал кота Полканом. Буквально на следующее похмельное утро он удивился, обнаружив на постели у себя в ногах нагло расположившееся антисанитарное существо, которое уже без всякой робости или кротости смотрело на него своим единственным глазом и, мяукая теперь совсем по-другому, явно просило жрать. По той же причине врожденной доброты Саша Полкана оставил у себя, хотя ему в тот же день пришлось об этом пожалеть. Стригущий лишай Сашу миновал, но постель пришлось сменить, а кота – выстирать, получив при этом несколько долго незаживающих царапин и оглохнув от истеричного визга Полкана, который не мылся никогда. Мерзкими привычками бомжа Полкан дорожил и поэтому справлял нужду где хотел. То, что называется у зоологов мягким термином «метить углы», Сашу утешить не могло, так как вонь стояла такая, что уже никакую девушку в дом пригласить было нельзя. Поэтому именно такую привычку Саша решил искоренить. Как только обнаруживал содеянное, чаще всего по запаху, он ловил кота, тыкал его носом в источник аромата и затем выкидывал за дверь минут на пять, шантажируя его тем, что он выкинут из дома навсегда. Кот был смышленый, он всякий раз знал, что его накажут, поэтому прятался в самых труднодоступных местах: на шкаф, под кровать, в узкий простенок между шкафами и т. д. И ловить его было тяжелой работой. Потом его надо было ухватить за шиворот, невзирая на зловещее шипение, причем избежать при этом царапин, далее, держа на весу за шиворот одной рукой, оттащить к двери туалета и там внушить ему, что это надо делать здесь, и только! Затем выбросить кота подальше за порог и быстро захлопнуть дверь, чтобы он не успел проскочить обратно, потому что ему удавалось делать это иногда с необыкновенным проворством. Сами понимаете, процесс был крайне утомительным и неприятным, но всякий раз повторялся Сашей с редким мужеством и упорством, потому что он твердо решил в этом именно вопросе Полкану не уступать ни пяди своей жилищной площади. Полкан был действительно смышленым котом (выжить в их дворе мог далеко не всякий, надо было развивать не только силу, но и сообразительность), однако никак не мог постичь одного: почему то, чем он метит углы, хозяину не нравится, почему это плохо, что в этом такого?

И вот, когда кот в очередной раз оказывался на лестничной клетке, он начинал даже не мяукать, нет! Он рыдал! В прямом смысле этого слова! Абсолютно человеческим голосом, басом, рыдал, не отходя от двери. Он выл так, что из других дверей выглядывали соседи, уверенные в том, что в подъезде кого-то убивают, потом замечали кота и спрашивали – чей? Рыдающий кот прошибал всех, и когда Саша открывал дверь, а кот со скоростью света бросался обратно в квартиру, ища в ней угол, где, по его мнению, можно спрятаться, соседи смотрели на Сашу, как на законченного садиста и мучителя домашнего животного, и Саше приходилось объяснять, что он таким образом кота воспитывает, но выкидывать насовсем – не собирается.

– И за что вы его так? – укоризненно спрашивали соседи.

Саша объяснял. И тогда соседи, тут же забыв про свой гуманизм, советовали кота кастрировать, тогда он, мол, перестанет испражняться в углах. Саша этого не хотел, и почти каждый день повторялось одно и то же – преступление, поимка, наказание и душераздирающие рыдания за дверью. Война эта продолжалась с переменным успехом, но постепенно перевес стал склоняться в Сашину сторону. Полкан стал писать в углах все реже, а в туалете – все чаще. Но все же хоть раз в две недели горькие стенания Полкана, его спекулятивный вой (ибо он знал, сволочь, что его все равно пустят обратно) – нарушали патриархальную тишину их старого дома.

Вот точно так, один в один, выла сейчас раздавленная Наташа, понимая, что ее сейчас попросту выкинут за борт, и никогда она больше не увидит и тем более не потрогает своего Сёмкина. И опять – в свою школу, к своим убогим подругам, дешевым сережкам, скучным урокам, бедным, считающим каждый рубль родителям, а этот блестящий, праздничный мир, в котором она оказалась только случайной и неблагодарной гостьей, вновь станет чужим и далеким. Наташе было так больно, так горько, как никогда до этого в ее короткой жизни. И вот она рыдала так, что артист Полкан, всякий раз играющий за дверью на струнах Сашиного сострадания, мог бы ей по-настоящему позавидовать. Наташа, в отличие от кота, твердо знала, что ее не пожалеют и что она сейчас, в этот момент, лишится всего, о чем мечтала.

Однако она была неправа, ее все-таки пожалели…