Юность Бабы-Яги

– Так на Хорошевку или на Речной, – нетерпеливо спрашивал рулевой, – мне же куда-то поворачивать…

И тут Дима сказал тихо и сквозь зубы, с ненавистью, накопленной за несколько недель невзаимности, и более того – пренебрежения. Простить такого Дима не мог и решил отыграться на всю катушку.

– На чердак ее, – сказал Дима, – и на хор.

– На хор? – моментально обрадовались братки в машине, которые никак не ожидали такого приятного для себя сюрприза.

– На хор, – подтвердил Дима, мстительно глядя в наполнившиеся ужасом глаза над заклеенным ртом.

«О господи! У них еще какой-то чердак», – некстати подумала Вета, будто именно место действия, а не само действие представляло для нее главную опасность.

– Да, на чердак, – повторил Дима, укрепляясь в своем вердикте и продолжая глядеть на Вету, как суровый палач, у которого нет сомнений в справедливости приговора и казни. – Только так, на хор, среди мусора, в говне и стоя – все по очереди.

– Ты первый? – вожделенно заерзав, спросил сидящий сзади прыщавый и жестокий пацан по кличке Чирий.

– Не, бля, ты, – саркастично ответил Таксист, и все замолчали.

Леха Чирий, так звали Диминого напарничка. Фамилии его никто не знал, Чирий, и все. Кличку свою он получил из-за постоянных и малопривлекательных кожных образований на лице. Многочисленные угри, прыщи и чирьи свидетельствовали о неправильном обмене веществ у Лехи и о том, что онанизм не так радикально помогал его гормональному развитию, как хотелось бы. Но Леха все равно считал себя нормальным, классным пацаном. К любой группе девушек он подходил, как неотразимый красавец, как долгожданный подарок, и, раскинув руки в стороны, игриво произносил: «Девчу-о-нки! Вот и я!»

Второй паренек был мрачно молчалив, а его кликуха Шило говорила сама за себя. Этот рабочий инструмент он всегда носил с собой и, не задумываясь, пускал в ход при разборках с неприятелем.

Наконец подъехали. Непонятно куда, в глухой переулок, к четырехэтажному дому, в котором некого даже было позвать на помощь: по всему строение было готово к сносу. Выволокли Вету без церемоний, как чемодан, и понесли внутрь страшного, безлюдного дома. Еще не поздний вечер, а вокруг – никого, да и рот заклеен, даже заорать нельзя.

Итак, положение безвыходное. В нем что возможно? Во-первых, сопротивляться до конца и брыкаться ногами. Тогда, очевидно, будут бить, а потом все равно сделают, что хотят. Можно зашторить сознание и как бы отделить его от тела, а с телом временно проститься, делайте с ним что хотите. Если бы рот был не заклеен, можно намекнуть, что пацаны – потенциальные клиенты венерологического диспансера, потому что у нее есть соответствующие проблемы. Хотя, судя по их лицам, это все равно, что пугать ежа голым задом. Вариантов поведения, прямо скажем, немного, а в данном случае, выходит, только один – отключить сознание.

Дима тем временем анализировал перспективы. Мочить ее потом они, пожалуй, не будут, слишком многие в районе и в школе знают о преследованиях Димы, да и пацаны совсем зеленые и на мокруху еще не ходили, значит, ненадежны. Изнасилование, и даже групповое, скорее всего безопасно, так как жаловаться она не пойдет, считал Дима, вряд ли будет раскрываться перед своим армянским папиком, он ведь может и не пожалеть, а поморщиться и выкинуть. У Димы были определенные резоны так думать: ведь и он папику может кое-что рассказать. Поэтому и можно, и нужно наказать, опустить, а потом отпустить, пусть топает отсюда пешком домой, принимать душ. Но будет поздновато. У Шила недавно трепак был, и кто знает – вылечился или нет. А еще девочка может и подзалететь, злорадно думает Дима, только будет непонятно – кто же счастливый отец?

Так размышляет Дима, мелкий московский бандит-беспредельщик, решивший жестоко отомстить за свою поруганную, отвергнутую и оплеванную сердечную склонность, а руки его в это время раздевают Вету. Нет, он не разрывает на ней одежду сверху донизу, демонстрируя свою лютую беспощадность. Он помнит: Виолетте потом пешком домой, а разорванная одежда привлечет внимание прохожих или ментов, и тогда возникнут сложности. Кроме того, он хочет насладиться медленным кошмаром, который он ей устроит. Ну и последнее: медленно раздевая беспомощную Виолетту, можно подробно еще раз ее осмотреть, оценить и по-настоящему возбудиться. Ну а потом отдать жадно сопящим рядом гиенам – ее дожирать. Пусть, урча, наслаждаются остатками Диминого пира. Он раздевал и смотрел ей в глаза, ища в них еще более возбуждающий страх или мольбу о пощаде, и… как ни странно, не находил. Глаза ее имели неожиданное выражение насмешливости, что удивляло, обескураживало и лишало процесс сладкого чувства власти над жертвой. Ее бесстыжие глаза улыбались, мать твою! Еще по инерции расстегивая Ветину юбку, он зловеще спросил:

– Что, бздишь, сучка? – хотя уже явно видел, что нет. И тогда он сорвал клейкую ленту с ее губ и отчаянно впился в них. Зверский поцелуй тоже не испугал, Дима почувствовал, что губы ее улыбаются.