Юность Барона. Обретения

— Откуда она у тебя?

— В разливухе у Трех Вокзалов взял. В картишки у одного дембеля.

— М-да… — покачал головой Барон, вытирая салфеткой капельки выступившего на лбу пота. — С тобой, паря, чую, не пропадешь, но горя хватишь. Кстати, о подарках.

Он достал бумажник, вытащил из него десятку и четвертной билет. Первую оставил на столе, а фиолетовую четвертуху протянул Борису:

— Держи.

— Это зачем еще? — насупился тот.

— Подарок Гальке купишь. Не с пустыми же руками домой возвращаться. Бери, не кобенься. Считай, в долг даю. При случае рассчитаешься.

Борис задумался. Надолго.

Однако в итоге деньги принял и молча убрал за пазуху.

При этом на его давно не бритом лице не дрогнул ни один мускул — похоже, парень, при всей своей нарочитой балагурности, умел неплохо владеть собой.

— Да, и в качестве не совета, ибо из меня тот еще советчик, но пожелания: завязывал бы ты, Боря, с холодильниками. Чтобы понять, как этот мир устроен, одной ходки вполне достаточно. А у тебя уже пара.

Какое-то время оба молчали.

Наконец, собравшись с мыслями, Борис выдохнул ответку:

— Адреса твоего записывать не стану. Все равно бумажку потеряю. Да ты наверняка и не назовешь. Ведь так?

— Не назову, — подтвердил Барон.

— Рассыпаться в слезливых благодарностях обратно не стану. Да оно тебе и не нужно. Ведь так?

— Не нужно.

— Но очень прошу, Зосипатыч! — Борис сделался непривычно серьезен. — Если когда вдруг помощь потребуется — спину там прикрыть или на какую хлопотную делюгу подписаться, не побрезгуй, отстучи телеграмму: Ярославская область, Семибратовский район, колхоз «Красный маяк», Гараничеву Борису. Запомнил? Всего пару слов отпиши — день, время и место, где встречаемся. Нарисуюсь. Отвечаю. Договорились?

— Договорились, отстучу, — столь же серьезно ответил Барон. — Вот только…

— Только давай без только?

— Я к тому, что на малой родине ты, насколько я понимаю, лишь наездами бываешь?

— А, вот ты о чем. Не боись, Галька у нас на почте работает. Она всяко будет знать, как и где меня по-быстрому сыскать, и за телеграмму маякнет. Не зря же «маяком» прозываемся.

Снова помолчали.

И снова первым обозначился Борис:

— А за пожелание — отдельное мерси. Я и сам понимаю, что как-то все по-дурацки в жизни растопырилось. Сделал глупость по пьяни — срок. Сделал глупость, желая бабок по-легкому срубить, — снова срок. Самое паскудное, что глупость — она минутами измеряется, а срока отчего-то в годиках вешают.

— Да уж, парадокс. Есть такая расхожая фраза: «Человек — кузнец своей жизни». Вот только в одних случаях человек ее кует, а в других — она человека. Второе — хужее. Можешь мне верить, я это на собственной шкуре испытал. Так что попробуй, по возможности, сработать первый вариант. Глядишь, и растопырка иначе разложится. У тебя какая мирная профессия имеется?

— Шо́фер я. С четырнадцати лет машину водил. Поначалу без прав, конечно.

— Солидный стаж.

— Это все батя, — с гордостью объявил Борис. — Он у меня в войну, за баранкой полуторки, от Москвы до Берлина, а потом тем же путем обратно прокатился. Во как! Так что я сызмальства автомобильному делу обучен. Любой мотор с закрытыми глазами могу разобрать и обратно собрать.

— Вот видишь. Значит, без куска хлеба всяко не останешься.

— Угу. При условии, что меня, с двумя судимостями, до казенной машины допустят. Но ты правильно мыслишь, Зосипатыч. Надо чего-то как-то… Ладно, проехали. Но про уговор наш с тобой все едино помни. Я ж тебе не красного словца ради шлепнул. Борька Гараничев за слово отвечает! Потому, в случае чего, я с тобой — в любой кипеж.

Борис покосился на пустую тарелку и, озорно блеснув глазами, добавил:

— В любой! Окромя голодовки!

* * *

В Семибратово поезд стоял десять минут. Так что Барон с Борисом успели напоследок комфортно подымить на воздухе, стоя на ночном перроне, освещенном всего одним, не считая полной луны, работающим фонарем. Сразу за перроном начинались отстойники депо, с едва угадываемыми очертаниями старых вагонов, паровозов и тягачей.

Вокруг стояла почти полная, не свойственная извечной какофонии и суете крупных железнодорожных узлов и станций, тишина. Нарушаемая в эту минуту лишь эмоциональным спором выкатившихся из соседнего вагона неугомонных летунов — похоже, после закрытия ресторана те продолжили культурную программу в купе.

— …Ты романтик, Валентуля. Романтик и утопист. Сен-Симон. Кампанелла. Васисуалий Лоханкин.

— По мне, лучше быть романтиком, чем циником.

— Здоровый цинизм есть лучшая прививка от реформаторских потуг Хруща. Ты же сам битый час доказывал, что престиж офицерской службы упал до ниже некуда. Так вот, уверяю, с такими темпами сокращения ему еще падать и падать. И лично я не собираюсь дожидаться, когда меня, при самых позитивных раскладах, переведут на нижестоящую должность куда-нибудь в Кушку, где кукует кукушка. Уж лучше самому, своими руками соорудить запасной аэродромчик. Желательно в границах средней полосы России. И плавненько уйти туда на бреющем. Экономя время и горючку, которая нервы.

— Собираешься работать схему «два раза по двести — суд чести — миллион двести»?