Юность Барона. Обретения

— Объясняю. Этот негритянский доктор, помимо прочего, грешит рифмоплетством. Стишки пописывает, причем у него год назад даже сборник выходил, на португальском. Есть мнение, что неплохо бы эти вирши, в избранном варианте, и у нас тиснуть. Во-первых, само по себе дело благое. А во-вторых, и самому доктору гонорарных деньжат подкинуть не грех. На поддержку штанов и на продолжение революционной борьбы. Смекаешь?

— «Где смекнет боец, там врагу конец».

— Смешно. В общем, переговори с Черноуцаном, пусть включат книгу в план. Особых, сверхгигантских, тиражей не требуется. Тысяч 50 или 70, думаю, будет в самый раз.

— Боюсь, в этом году физически издать не успеют.

— Почему?

— Надо ведь перевод нормальный, качественный сделать. Все-таки стихи — не проза.[33]

— Пусть подсуетятся. Надави на сознательность. В конце концов, как ты говоришь, стихи не проза. Букв меньше.

— Хорошо, надавлю. Вот только не в том месте и не на те места давим, Олег Михайлович.

— Не понял тебя?

— С ангольскими докторами возимся, а своих мозгокрутов без пригляда оставляем. Ты с моей докладной запиской по Солженицыну ознакомился?

— Самым внимательнейшим образом.

— И чего?

— Решение по Солженицыну пока не принято.

— И как долго продлится пока?

— Не знаю, Владимир Николаевич. Вот честное коммунистическое — не знаю. Мне самому этот шнырь лагерный — во как надоел! Но ты же понимаешь, в данном случае просчитать реакцию Хрущева, со всеми его последних месяцев закидонами, не представляется возможным. Лучшие аналитические умы головы ломают, а просчитать не могут.

— Я понимаю. Меж тем на 23-е число в «Новом мире» запланировано редакционное обсуждение «Ивана Денисовича». Будут все местечковые литературные бонзы. Включая, естественно, автора. Приглашение которому Твардовский отослал лично.

— Хочешь, подмахну санкцию на прослушку этой скотобазы?

— Благодарю, не стоит. Там будет присутствовать мой человек. Я к тому веду, Олег Михайлович, что выпустить джинна из бутылки в разы проще, нежели потом пытаться засунуть его обратно.

— Я тебя услышал, Владимир Николаевич. Обещаю, при случае еще раз переговорю на эту тему с Семичастным.

— Премного обяжешь. В противном случае мы рискуем обратно заполучить «все горе — кувшину».

* * *

В течение последующих нескольких часов я потел над без малого двадцатистраничным черновиком Грибанова. Выдавливая из себя по капле, словно раба, словесно-литературные потуги. Навроде:

«обеспечить решительное усиление агентурно-оперативной работы по выявлению и пресечению враждебных действий антисоветских элементов внутри страны…»;

«своевременно и остро реагировать на все поступающие в органы КГБ сигналы о лицах и фактах, заслуживающих чекистского внимания, незамедлительно проводить агентурно-оперативные мероприятия по их проверке…»;

«за последнее время в ряде районов и городов отмечена активизация враждебной деятельности антисоветских элементов, сектантов и церковников, которые нередко используют в антисоветских целях хулиганствующие и другие уголовные элементы…»;

«имеют место факты недостаточно решительной борьбы с антисоветскими проявлениями. Иногда лица, совершающие такого рода преступления, даже не привлекаются к уголовной ответственности, как этого требует закон, а в отношении их ограничиваются лишь мерами предупреждения…».

Да, согласен, не то что на Пушкина — даже на какого-нибудь, прости господи, Гладкова[34], не тянет. Но так ведь не для вечности и затевается. Нам бы…

Как это у Гайдара? «День простоять да ночь продержаться».

Отвлекая (или спасая?) от мук творчества, на столе заголосил один из линейки телефонных аппаратов.

— Слушаю.

— Владимир Николаевич, с вами хочет говорить какой-то Степан Казимирович.

— Не какой-то, а почетный большевик и пенсионер союзного значения. Соединяй.

— Алло! Володя?

— Добрый день, Степан Казимирович.

— Здравствуй, дорогой. Извини, что отвлекаю в служебное время.

— Ничего страшного. Слушаю. Кстати, как ваше здоровье?

— Здоровье, что дерьмо коровье. Неважно. Но, по правде сказать, это я хотел тебя послушать. Есть какие новости о Юре?

— Кое-что есть, Степан Казимирыч.

— Не томи, рассказывай.

— Боюсь, по телефону не вполне уместно. Давайте при личной встрече?

— Сегодня я планирую весь день пробыть дома. Так что в любое время, как сможешь, подъезжай.

— К сожалению, сегодня у меня все очень плотно.

— Тогда завтра.

— Боюсь, в пятницу тоже. Опять же, завтра в ночь я еду в Ленинград. И это напрямую связано с Юркой.

— Интригуешь?

— Вовсе нет. Просто констатирую. Давайте условимся так: сразу по возвращении я вас набираю, и мы оперативно где-нибудь пересечемся. Идет?

— Так ведь иных вариантов у меня все равно нет? Но в любом случае, Володя, если со своей стороны смогу быть чем-либо полезен, звони без стеснения. Хоть днем, хоть ночью. Если к телефону подойдет Марфа и станет что-то такое брюзжать и ворчать, посылай ее подальше.

— Как можно, Степан Казимирыч? Женщина — и вдруг посылать?

— Марфа не женщина. Она — фурия. Улавливаешь разницу?

— Так точно.

— Все, не стану больше тебя отвлекать. Всего доброго.

— До свидания, Степан Казимирович…