Юность Барона. Обретения

В какой-то момент вволю нарыдавшемуся Евгению Константиновичу до кучи неприятно припомнился нынешний ночной кошмар. Было в этом сновидении нечто жуткое, мистическое, ибо ровно десять лет назад, день в день, Самарин во второй раз (и, хочется верить, он же последний) повстречался с Кудрявцевым. Тогда, 19 июля 1952 года, Владимир бесцеремонно, безо всякого предупреждения ввалился в его служебный кабинет в форме подполковника МГБ, закрыл дверь на ключ и снял трубку с телефонного аппарата — «чтоб не мешали разговору».

А разговор тогда случился долгий и исключительно неприятный. Самым ужасным было даже не то, что милейший молодой человек Володя, эпизодический персонаж из случайного предвоенного застолья, оказался чекистской шишкой. Более всего Евгения Константиновича поразила чрезвычайная, немыслимая осведомленность Кудрявцева обо всех нюансах и обстоятельствах эвакуации Самариных из блокадного Ленинграда. Такие подробности, кроме него самого, могли знать лишь несколько людей, которых Евгений Константинович прочно числил по разряду мертвых.

Итогом разговора сделалось вынужденное частичное признание Самарина. Зафиксированное им собственноручно в виде объяснительной, причем назначения сей бумаги Кудрявцев пояснять не стал. Просто молча и внимательно прочел текст, аккуратно сложил листок, убрал его во внутренний карман кителя, а потом посмотрел на Евгения Константиновича ТАК, что у того поджилки затряслись. Это ведь сейчас на дворе относительно спокойные, мало не либеральные времена. А тогда, при живом еще Сталине, человеку с такими погонами и полномочиями раздавить в ту пору ничтожного начальника ничтожнейшего стройтреста было не сложнее, чем высморкаться.

Так что позднее Самарин не раз мысленно благодарил Бога (или черта?) за то, что тот дал ему силы относительно быстро отойти от первоначального шока и на ходу сочинить убедительную, как ему казалось, версию приснопамятных событий февраля 1942-го. Такую, где вина самого Евгения Константиновича хотя и частично присутствовала, но по факту нивелировалась печальным стечением роковых обстоятельств.

19 июля 1952 года, Молотов (Пермь)

— Поначалу все было нормально, разве что холод жуткий. Нас ведь везли по Ладоге в открытых кузовах. Представляете, Владимир Николаевич, какая дикость?

— А вам, Евгений Константинович, желалось на персональном авто?

— Просто мне казалось, что для подобных перевозок вполне можно было приспособить, например, автобусы.

— Ну да, ну да. Вы, товарищ бывший старший кладовщик, помнится, всегда любили жить с комфортом.

— Я вас не понимаю. А при чем здесь бывший старший?

— Ну хотя бы при том, что, не случись война, мы бы вас, товарищ Самарин, посадили прочно и надолго. Ладно, то, как говорится, дела давно минувших дней. Рассказывайте дальше.

— К-хм… В общем, выехали мы. Прошло, по моим подсчетам, около часа, как вдруг, невесть откуда, появились фашистские самолеты и принялись расстреливать нашу колонну. В которой было, если не ошибаюсь, шесть бортовых полуторок…

Самолеты летели на бреющем. Один из них кружился над колонной так низко, что при желании можно было рассмотреть лицо летчика, его зловещий и одновременно торжествующий оскал, с которым он сбрасывал бомбы и расстреливал в упор из пулемета бросившихся врассыпную людей. Пули свистели, цокая по металлу кабин и насквозь прошивая доски бортов. Одна из бомб ударила прямо перед головной машиной, и та, не успев затормозить, въехала в полынью. По счастью, ушла под воду не сразу, а лишь через несколько секунд. За которые двое расторопных бойцов успели выбросить» из кузова нескольких детей…

— Началась неразбериха, суета, подлинная паника. Я бросился к Люсе и к девочке. Помог им выбраться из кузова на землю, вернее, на лед, и стал уводить подальше от грузовика. Надеясь, что самолеты нацелились, в первую очередь, на машины…