Юность Барона. Потери

Голос Мадам предательски дрогнул, а глаза в очередной раз увлажнились:

– Скажите, а… а мы можем с вами поговорить… ну так, чтобы… без… э-эээ… записывания?

– Поговорить мы можем. Но, если поведанная вами информация будет представлять интерес для следствия, нам все равно придется ее проверять, отрабатывать.

– Да-да, я понимаю. Но скажите, можно будет сделать так, чтобы об этом ничего не узнал…

– Не узнал кто?

– Мой муж, – в голосе Мадам послышались истерически нотки.

– Вот только не надо снова начинать плакать! Разумеется, мы со своей стороны сделаем все возможное. Чтобы – да. Хм… Вернее, чтобы нет.

И хотя клятвенные заверения угрюмого милиционера прозвучали не слишком убедительно, тем не менее Алла Анатольевна решилась:

– Хорошо, я расскажу… Дело в том, что в середине прошлой недели я ездила в Ленинград, на юбилей к подруге. И в ночь на понедельник возвращалась обратно. «Красной стрелой». В нашем купе ехал один… – Тут Мадам густо покраснела и стыдливо прикрыта рот ухоженной, накануне тщательно отманикюренной ручкой. – О, господи! Стыд-то какой!

– Ну-ну? Продолжайте, Алла Анатольевна. В вашем купе ехал один – КТО?

* * *

…И снова, как и двое суток назад, Барон смолил одну за другой в вагонном тамбуре. И густой табачный дым снова не мог перешибить с ходу узнаваемого «аромата путешествия», в коем смешивались десятки специфических оттенков – от угольного дыма до запаха жженой резины тормозных колодок.

И снова колеса грохотали на стыках, а за окном пролетали громоздящиеся друг на друга черные, плотные шеренги лесов.

Барон любил поезда, любил дорогу. Любил жизнь как движение. Ведь именно в поезде ты наиболее отчетливо ощущаешь движение времени, но при этом словно бы пребываешь в отстраненном, вневременном состоянии. Поезд, как часовой механизм, беспристрастно отщелкивает минуты-километры. Меняется окружающий пейзаж, меняется все вокруг, и неуловимо меняешься ты сам, оставаясь при этом неподвижен и как-то по-особенному расслабленно спокоен. Наверное, это и есть гармония. Та самая, что разлита в музыке. Барон любил и понимал музыку. И стук вагонных колес был для него музыкой…

А за окном нет-нет да и блеснет огнями полустанок. Секунда-другая – всё, промелькнувший перед глазами безымянный и безликий для тебя оазис жизни отныне – не более чем ушедшая натура. Или все-таки это ты для него – ушедший? Кто перед кем промелькнул? А вот шут его знает! Что называется, без стакана не разберешься…

В живописи, в кино профессиональный термин «уходящая натура» означает заурядное: то, что нужно снимать (рисовать, описывать… etc) как можно скорее. Дождь, который вот-вот закончится. Ясная погода, которая сейчас есть, а еще часок-другой – глядишь, и… Но солнышко, слава богу, дело наживное: нет сегодня – как-нибудь перетопчемся до завтра. Гораздо страшнее и печальнее, когда не фотографически красиво ныряющее в воду закатное солнце, а близкий, родной человек «ныряет» и не возвращается, перестает жить на земле. А если это целое поколение родных – по крови ли, по духу ли – людей? А если целая эпоха?..

Барон уезжал из Москвы, выражаясь газетным штампом, с чувством глубокого удовлетворения. И дело здесь было не только в удачно провернутом, с колес сочиненном обносе квартиры в Столешниковом. Хотя и сам с него неплохо приподнялся и, что немаловажно, помог старому товарищу Шаланде укрепить пошатнувшийся было воровской авторитет.

Комбинацию, что и говорить, они разыграли изящную. Разве что в глубине души Барон, как ни странно, невольно сочувствовал Мадам. При всей «упакованности» и шоколадном образе жизни, была Алла Анатольевна бабой не самой счастливой. А может, вовсе и не в ней проблема, а в самом Бароне? По крайней мере, попробовав, разнообразия ради, сыграть роль альфонса, по окончании спектакля он сделал вывод, что эта маска – не для него. Не то чтобы неблагородно – скорее, просто противно.

Главным же итогом его двухдневного, во многом спонтанного, наскока на столицу стало явление цели, отчетливо обозначившейся после непростого разговора с Гилем. Пускай локальной, пускай и не самой красивой, но, в кои-то веки, настоящей цели.

Какие вообще могут быть цели у вора-одиночки? Украсть и не попасться? Та самая, поговорочная «красивая жизнь»: бабы, кабаки, вино, карты, юга? Так ведь всё это в жизни Барона было, есть и, хочется надеяться, еще будет. Но обзывать их, по совокупности, пафосным словом «цель»? Помилуй бог! Это, скорее, нечто из области ботаники. Жизнь растений.

Но вот Самарин – совсем другое дело. Именно что с большой буквы Цель, она же – мишень. Поехать в Пермь, разыскать дядю Женю и отомстить (покарать) – отныне представлялось Барону тем немногим, что он мог сделать в память об Ольге. И очистки собственной совести ради.