Юность без Бога

— А если государство разваливается?

— Государство никогда не разваливается, максимум — разрушается одна его общественная структура, уступая место другой. Само государство остается всегда, даже если составлявший его народ вымирает. Тогда на его место приходит другой.

— Значит, крах государственного порядка не природно необходим?

Он улыбается.

— Иногда даже богоугоден.

— Если структура государства рушится, почему же Церковь опять оказывается на стороне богатых? Почему в наше время она опять же на стороне акционеров лесопилки, а не детей в окнах?

— Потому что богатые всегда побеждают.

Я взрываюсь:

— Чудная мораль!

А он по-прежнему спокоен.

— Мыслить ясно — это и есть нравственность. — И он опять осушает бокал. — Да. Богатые всегда будут побеждать, потому что они более жестоки, подлы и бессовестны. Сказано же в писании, что верблюд скорее пройдет сквозь игольное ушко, чем богатый попадет на небеса.

— А Церковь? Она-то сама пройдет через игольное ушко?

— Нет, — говорит он и снова улыбается. — Это трудно себе представить. Ведь она сама и есть игольное ушко.

Чертовски умен этот поп, думаю я, а все равно неправ. Не прав!

— Церковь служит богатым и даже не думает бороться за бедных… — говорю.

— И за бедных она борется, — перебивает он снова, — но просто на другом фронте.

— На небесном, что ли?

— Там тоже были павшие.

— И кто же?

— Иисус Христос.

— Так это был Бог, а что пришло потом?

Он подливает мне вина и задумчиво смотрит перед собой.

— Это хорошо, — произносит он тихо, — что в наши дни у Церкви во многих странах плохи дела. Хорошо для Церкви.

— Может быть, — роняю я и замечаю, что волнуюсь. — Давайте вернемся к детям в окнах. Когда мы шли по переулку, вы сказали: «Они не здороваются — озлобленны». Но вы же умный человек, вы же должны понимать, эти дети не озлобленны — им жрать просто нечего!

Он серьезно смотрит на меня.

— Я имел в виду, что они озлобленны, — цедит он, — потому что больше не верят в Бога.

— Как можно от них этого требовать?

— Бог проходит по всем дорогам Земли…

— Как он может зайти в тот проулок, увидеть тех детей и не помочь?

Он молчит. Медленно допивает свое вино и опять серьезно на меня смотрит.

— Бог — это самое страшное на свете.

Я потрясен. Правильно ли я расслышал? Самое страшное? — Он поднимается, подходит к окну, выглядывает наружу, на кладбище.

— Он карает, — слышу я его голос.

«Что ж это за никчемный Бог, чтоб наказывать бедных детей?» — думаю я.

Теперь священник меряет шагами комнату.

— Нельзя забывать Бога. Даже если нам непонятно, за что Он наказывает. Если бы только у нас не было свободной воли!

— Вы имеете в виду первородный грех?

— Да.

— Я не верю в него.

Он останавливается передо мной.

— Значит, не верите в Бога.

— Да, так и есть. Я не верю в Бога. Слушайте, — прерываю я наступившее молчание, потому что мне очень нужно это сказать. — Я все-таки преподаю историю, известно, что мир существовал и до рождества Христова; Эллада, античный мир, мир без первородного греха…

— А вот тут вы, похоже, ошибаетесь. — Он подходит к книжному шкафу, перелистывает книгу. — Раз вы преподаете историю, так не мне вам рассказывать, кто был первый греческий философ, ну то есть наидревнейший.

— Фалес Милетский.

— Да, но только фигура эта наполовину мифическая, и мы толком ничего о нем не знаем. Первый дошедший до нас письменный документ греческой философии принадлежит Анаксимандру, тоже из Милета. Родился в 610-m, умер в 547-м, до Рождества Христова. Вот всего одна оставшаяся от него фраза. — Он подходит к окну, начало уже темнеть, и произносит: «Откуда вещи берутся, там суждено им и исчезнуть, ибо они должны понести покаяние и кару за вину своего существования».

Римский стражник

Мы в лагере уже четыре дня. Вчера фельдфебель объяснял ребятам, как действует винтовка, как ее чистить и смазывать. Сегодня целый день чистили и смазывали, завтра будут стрелять. Фанерные солдаты ждут своего расстрела.

Ребята настроены по-боевому — не то, что фельдфебель. За эти четыре дня он состарился лет на десять. Еще четыре таких же и на вид ему будет больше, чем на самом деле. К тому же он подвернул где-то ногу, видимо, повредил сухожилие и теперь хромает.

Но свои страдания скрывает. Только мне вчера признался, прежде, чем заснуть, что лучше бы сейчас сшибал кегли, играл в карты, ложился в нормальную постель и тискал крепкую кельнершу — короче, был бы дома. Потом уснул и захрапел.

И приснилось ему, что он генерал и выиграл сражение. И что кайзер снял все свои ордена и собственноручно приколол ему на грудь. И на спину. А кайзерша целовала ему ноги.

— И что бы это должно было означать? — спросил он меня утром.

— Может, ваш сон означает исполнение желаний? — выдвинул предположение я. На это он сказал, что никогда в жизни не мечтал, чтобы кайзерша целовала ему ноги.

— Напишу-ка я жене, — продолжил он задумчиво, — у нее есть сонник. Пусть там посмотрит, к чему снятся генерал, кайзер, орден, сражение, грудь и спина.

Пока он писал перед палаткой, появился возбужденный мальчишка, то есть Л.

— Что случилось?

— Меня обокрали!

— Обокрали?