Юность без Бога

— Кому принадлежат эти карандаш и компас?

— Не мне.

— Они принадлежат несчастному Н., — говорит председатель и опять смотрит в бумаги. — Н. принадлежит только карандаш. Почему же ты не сказал, что компас твой?

Ц. краснеет.

— Я забыл.

Тут поднимается защитник:

— Господин председатель, возможно, компас действительно принадлежит не ему?

— Что вы этим хотите сказать?

— Я хочу сказать, что этот роковой компас, не принадлежащий Н., возможно, принадлежит и не Ц., а третьему лицу. Разрешите вопрос обвиняемому: точно ли не присутствовал при совершении преступления кто-то третий?

Он садится обратно, Ц. бросает на него короткий недобрый взгляд.

— Там не было никакого третьего, — твердо говорит он.

Вскакивает защитник:

— Как он может точно знать, что рядом не было никого третьего, если он вообще не может вспомнить, где, когда и как было совершено преступление?

Но тут в прения вступает прокурор.

— По всей видимости, — говорит он, — господин защитник имеет в виду, что убийство совершил не обвиняемый, а большое неизвестное. Так точно, большое неизвестное!

— Не знаю, — прерывает его защитник, — имеем ли мы право именовать «большим неизвестным» падшую девицу, сколотившую банду грабителей…

— Это была не девочка, — перебивает обвинитель, — ее уж Бог знает как дотошно допрашивали, мы еще выслушаем господина следователя в качестве свидетеля, не говоря о том, что обвиняемый честно признался в содеянном, он признался во всем сразу же, что тоже определенным образом говорит в его пользу. Намерение защиты представить дело так, будто убила девушка, а Ц. ее только прикрывает — химера!

— Постойте! — улыбается защитник и оборачивается к Ц.

— Разве у вас в дневнике не написано: «Тут она подобрала камень и швырнула в меня, и попади она, был бы мне сейчас каюк?»

Ц. стоит не шевелясь, потом делает пренебрежительный жест.

— Я преувеличил. Это был совсем маленький камешек.

Он вдруг передергивается.

— Хватит защищать меня, господин адвокат, пусть меня лучше накажут за то, что я натворил!

— А твоя мать? — кричит на него защитник. — Ты ведь совсем не думаешь о матери, не представляешь, как она страдает? Да ты не ведаешь, что творишь!

Ц. так и стоит опустив голову.

Потом смотрит на мать.

С почти исследовательским интересом.

Все смотрят на нее, но под густой вуалью ее не рассмотреть.

В обители

Перед допросом свидетелей председатель объявляет перерыв. Полдень. Зал пустеет, обвиняемого уводят. Защитник и обвинитель задиристо оглядывают друг друга.

Я иду проветриться в сквер перед Дворцом правосудия. День холодный, туманный и пасмурный.

Падают листья, да, уже снова осень. Заворачиваю за угол, останавливаюсь, но сразу же снова иду дальше.

На лавочке мать Ц.

Сидит не шевелясь.

Это среднего роста дама, вспоминается мне.

Я автоматически здороваюсь, но она не отвечает.

Может, не узнала меня.

Может, как раз наоборот…

Позади то время, когда я не верил в Бога. Теперь верю. Но он мне не нравится. Я все еще вижу, как он говорит в лагере с малышом Р., не спуская глаз с Ц. Наверное, у него мстительные, пронзительные глаза, холодные, совсем-совсем холодные. Нет, он не добр.

Почему он оставил мать Ц. сидеть вот так? Она-то что сделала? За то, что совершил ее сын? Почему, прокляв сына, он осуждает и мать?

Нет, он не прав.

Мне хочется курить.

Вот дурак, забыл сигареты дома!

Выхожу из сквера в поисках табачной лавки.

Нахожу ее на боковой улочке.

Маленький магазинчик принадлежит пожилой паре. Старик долго возится, распечатывая коробку, а старушка — отсчитывая десяток сигарет. Они постоянно путаются друг у друга под ногами, но очень друг к другу добры. Старушка недодала мне сдачи, и я с улыбкой сообщаю ей об этом. Она страшно пугается. «Боже сохрани!» — вскрикивает она, а я думаю, если тебя хранит Бог, так это, уж и правда, надежно.

У нее нет мелочи, и она бежит разменять деньги у мясника.

Мы со стариком остаемся, и я закуриваю сигарету.

Старик спрашивает, не из суда ли я? У них, в основном, покупают господа из суда. И вот он уже тоже говорит о нашем процессе. Случай и правда необыкновенно интересный, ведь тут так видна божья рука.

— Божья рука? — настораживаюсь я.

— Да, и знаете почему? Потому что в этом деле виноваты, по всей видимости, все участники. И свидетели, и фельдфебель, и учитель, и родители.

— И родители?

— Да. Ведь не только молодые, родители сейчас тоже не пекутся о Боге. Они действуют так, как будто Его тут нет.

Я выглядываю на улицу. Старушка вышла от мясника и сразу бежит к бакалейщику.

Ага, и мясник не разменял.

На улице никого не видно, и вдруг мне приходит в голову странная мысль, только бы ее не упустить: это ведь должно что-то значить, раз мясник не разменял денег. Раз мне приходится тут ждать, это неспроста.

Глядя на высокие серые дома, я говорю:

— Вот знать бы только, где обитает Бог?

— Он всюду, где о Нем помнят, — слышу я голос старика. — И тут, у нас, он тоже обитает, потому что мы не ссоримся.

У меня перехватывает дыхание.

Что это было?

Это старик так сказал?

Нет, это был другой голос.

Кто разговаривает тут со мной?

Я не оборачиваюсь.

И снова голос: