Юность без Бога

Нелегко отыскать в темноте эту «Лилию».

Внутри немногим светлее.

Зато теплее, и, по крайней мере, нет дождя.

Нас встречает хозяйка:

— Дамы уже там, — и указывает на третью ложу.

— Браво! — говорит Цезарь и оборачивается ко мне. — На самом деле дамы и есть моя наживка. Некоторым образом — дождевые червяки.

В третьей ложе сидят фройляйн Нелли и толстая кельнерша.

Фройляйн Нелли сразу меня узнает, однако по привычке помалкивает.

Только кисловато улыбается.

Цезарь останавливается в растерянности.

— Где рыба? — с ходу спрашивает он.

— Не явился, — отвечает толстуха.

— Продинамил меня! — сладко улыбнувшись, поясняет Нелли.

— Она два часа прождала его у кино, — смиренно кивает Толстуха.

— Два с половиной, — поправляет Нелли, и улыбка на ее лице внезапно исчезает. — Я так рада, что этот мерзавец не пришел.

— Ну надо же! — качает головой Цезарь и представляет меня дамам. — Мой бывший коллега!

Толстуха меня разглядывает, фройляйн Нелли глядит в пустоту. Поправляет бюстгальтер.

Мы усаживаемся.

Шнапс обжигает и согревает.

Мы — единственные посетители.

Хозяйка водружает на нос очки и начинает листать газету. Наклонилась над стойкой, и, кажется, будто она зажимает руками уши.

Знать ничего не знает и знать не хочет. Каким образом обе эти дамы стали дождевыми червяками?

— Что здесь на самом деле происходит? — спрашиваю я Юлия Цезаря. Он наклоняется ближе ко мне:

— Уважаемый коллега, первоначально я не хотел посвящать вас в это дело, история ведь грязней некуда, но потом я подумал, что еще один свидетель не повредит. Мы втроем, я и дамы, хотим реконструировать преступление.

— Реконструировать?

— В известной степени.

— Но зачем?

— Мы хотели, чтобы Рыба повторил убийство. И даже по давно известной гениальной схеме. На самом деле, я хотел реконструировать все это дело в постели.

— В постели?

— Слушайте внимательно, коллега, — говорит он и включает свой череп. — Фройляйн Нелли должна была ждать его у кино, чтобы он на самом деле подумал, что она в него влюблена.

Он смеется.

А вот фройляйн Нелли не смешно. Она делает гримасу и сплевывает.

— Не плюйся тут! — зубоскалит Толстуха. — Плеваться по своему усмотрению запрещено законом.

— Закон мне позволяет… — начинает Нелли.

— Так. Только без политики, — перебивает ее Юлий Цезарь и снова оборачивается ко мне. — Тут, в этой самой ложе, нашу дорогую Рыбу нужно было напоить. Да так, чтобы он уже не смог плавать, и его можно было поймать голыми руками — тогда обе дамы прошли бы вместе с ним через заднюю потайную дверь в номер. Рыба была бы снулая. Фройляйн Нелли улеглась бы на пол и Толстуха накрыла бы ее простыней, как будто это труп. Потом Толстуха бросилась бы на Рыбу с диким криком: «Что ты наделал? Дитя человеческое, что ты наделал?!» И тут вошел бы я, говоря: «Полиция!», и объявил бы, что во хмелю он убил Нелли, так же как в свое время поступил с тем, другим, и мы бы разыграли целую сцену, я дал бы ему пару оплеух, держу пари. Коллега, он бы себя выдал! И произнеси он хоть одно словечко, я бы его выудил. Как пить дать!

Я не могу сдержать улыбки.

Он смотрит на меня почти что с неприязнью.

— Вы правы, — говорит он, — человек предполагает, а Бог располагает. Пока мы тут нервничаем, что не клюет — может быть, он уже где-то барахтается в сети.

— В сети?! — Я потрясен.

— Ну, улыбайтесь, — слышу я голос Цезаря, — вы вот все говорите только о невиновной девочке, а я думаю еще и о мертвом мальчике.

Я настораживаюсь.

О мертвом мальчике?

Ах да, Н., о нем-то я совсем и забыл.

Я думал обо всех. Обо всех, даже иной раз о его родителях. Тоже, правда, без особой нежности, но о нем — ни разу. Никогда. Мысль о нем больше ни разу не приходила мне в голову.

Да, этот Н.!

Этот убитый. Камнем.

Тот, которого больше нет.

Призрак

Выхожу из «Лилии».

Быстро иду домой, и мысли об Н., которого больше нет, уже не оставляют меня.

Они сопровождают меня ко мне в комнату, в мою постель.

Мне надо спать.

Хочу спать.

Только уснуть не могу.

Снова и снова я слышу Н., который говорит: «Вы совсем забыли, господин учитель, вы ведь тоже виноваты, и вы ведь приложили руку к моему убийству. Кто тогда вскрыл шкатулку: я или вы? Разве я вас не просил тогда — помогите мне, господин учитель, я же ничего на самом деле не сделал — но вы хотели внести свои поправки в расчеты, значительные поправки. Знаю, знаю, да и что теперь говорить, дело прошлое».

Да, что теперь говорить, дело прошлое.

Часы идут, но раны остаются.

Все скорее бегут минуты.

Они пролетают мимо меня.

Вот начинают бить часы.

«Господин учитель, — снова слышу я голос Н., — помните тот урок прошлой зимой, мы проходили тогда средние века, и вы рассказывали, что палач, прежде чем приступить к казни, всегда просил у преступника прощения, за то, что должен причинить ему великую боль, потому что вина искупается только виной».

Только виной?

И я думаю: разве я — палач?

Мне нужно у Т. просить прощения?

И меня не оставляет одна мысль…

Я встаю.

— Куда?

— Куда угодно, только б подальше отсюда.

— Стой!

Он стоит передо мной, Н.

Я не могу пройти сквозь него.

Голоса больше не слышно.

У него нет глаз, но он смотрит на меня в упор.