Юность командиров

— За что такая милость? — наконец ядовито выговорил Борис. — За что, Алеша? Не можешь объяснить — майор был трезв?

— Очевидно, он видел, как я стукнул этого дурака!

— Начинается тыловое воспитание! Когда там лупили всякую сволочь — награждали, а здесь — наряды. Этих же слизняков расстрелять мало! Да откуда, откуда майор появился?

— Дьявол его знает! Наверно, из офицерского клуба, встречал Новый год.

Сказав это, Алексей поднял втоптанный в снег блестящий предмет — это была остренькая, как шило, автоматическая ручка, вероятно служившая кастетом, и, брезгливо выругавшись, швырнул ручку в сугроб.

Молча дошли до училища. Над дверью проходной будки горела электрическая лампочка, тусклая и слабая, будто устала светить за длинную новогоднюю ночь. Дневальный — совсем юный дед-мороз с винтовкой, в колоколообразном тулупе — высунул нос из воротника, оглядел обоих с нескрываемой завистью:

— Эх, проходи…

— С Новым годом, брат! — поздравил Алексей, усмехнувшись.

— Слушаюсь, — ответил одуревший от одиночества дневальный. — Так точно.

Над училищным двором плавала в морозном звездном небе холодная льдинка луны. В офицерском клубе еще светились все окна; возле подъезда цепочкой вытянулись машины. Хлопали двери, на миг выпуская звуки духового оркестра, доносились голоса. Офицеры выходили из подъезда, разъезжались по домам. Наступало утро.

Валя поднялась на третий этаж, осторожно позвонила коротким звонком, подумала — все спят; но довольно скоро дверь открыла тетя Глаша, всплеснула руками.

— Ба-атюшки! В инее вся! — ахнула она и, схватив с полочки веник, замахала им по ее плечам. — Не одобряю я этого, чтобы так по гостям засиживаться. Личико вытянулось, а глаза спят…

— Ох, тетя Глаша, еле на ногах стою! — Валя присела на сундук в передней, начала расстегивать пуговицы на пальто. — Ужас как устала…

— Ишь замерзла вся, — завздыхала, ворча, тетя Глаша. — Дай-ка я тебе расстегну, небось руки совсем онемели.

— Спасибо. Я сама. Представьте — на улице такой новогодний холодище, можно превратиться в сосульку, но, слава богу, меня спасли фронтовые перчатки.

— Какие такие перчатки?

— А вот как Васины, — уже снимая пальто, Валя кивнула на кожаные меховые перчатки, лежавшие на полочке. — Очень похожи. Вася дома?

Тетя Глаша недовольно покачала головой, ответила:

— Не в настроении он. Письмо с фронту получил. Какого-то его лейтенанта в Чехословакии убили… Вот и не спится ему. На Новый год не пошел, а дежурный офицер два раза звонил.

Валя вошла в натопленную комнату озябшая, внесла с собой холодок улицы, остановилась возле голландки, протянула руки к нагретому кафелю, после этого сказала:

— Ну вот, новость! Капитан артиллерии лежит на диване и, кажется, в состоянии мировой скорби? Ты не был в клубе?

Василий Николаевич в расстегнутом кителе, открывавшем белую сорочку, лежал на диване, положив ноги на стул, и курил. На краю уже убранного стола — недопитая рюмка, тарелка с нарезанной колбасой и сыром.

— А, прилетела синица, что море подожгла, — сказал он, наугад ткнув папиросу в пепельницу на попу. — Садись, выпьем, сестренка? Выпьем за озябших на трескучем морозе синиц!

Он не стал дожидаться согласия, приподнялся, налил Вале, затем себе, чокнулся с ее рюмкой, выпил и опять лег, не закусывая, только на миг глаза закрыл.

— Хватит бы, Вася, причины-то выдумывать, — заметила тетя Глаша. — За один абажур только и не пил, кажись.

— Вы самая заботливая тетка в мире, поверьте, тетя Глаша. — Василий Николаевич провел пальцами по горлу, по груди, точно мешало там что-то, снова потянулся к папиросам. — Меня, тетя Глаша, всегда интересовало: сколько в вас неиссякаемой доброты? И поверьте, трудно жить на свете с одной добротой: очень много забот.

— Эх, Вася, Вася! — тетя Глаша с жадностью вглядывалась в него, качая головой. — И чего казнишь себя? И чего мучаешься? Что проку-то! Разве вернешь?

По ее мнению, он был человеком не совсем нормальным и не совсем здоровым: прошлое сидело в нем, как в дереве сучок; казалось, выбей его — и ничем эту дыру не заделаешь. Одна из причин его настроения была, наверно, и в том, что за два месяца к нему не пришло с фронта ни одного письма: где-то там, за Карпатами, то ли забыли его, то ли некогда стало писать, но была и другая причина. По вечерам, возвращаясь из училища, Василий Николаевич часто запирался в своей комнате и долго ходил там из угла в угол, но порой и ночью из-за стены доносились его равномерные шаги, чиркали спички — и тетя Глаша не спала, слушая эти звуки в тишине дома. Утром же, когда она входила в его опустевшую, застуженную комнату, подметала, вытряхивала из пепельницы окурки, везде — на столе, на тумбочке, на стульях — лежали книги с мудреными военными заглавиями, меж раскрытых страниц темнел папиросный пепел. О чем он думал по ночам?