Юность Маркса

С порога полуосвещенной лавчонки востроглазая продавщица зазывает прохожих. В самых изысканных выражениях она расхваливает свои парики, фуляровые платки, запонки. По ничто не может сравниться с огромными витринами магазинов, торгующих погребальными принадлежностями. Какие великолепные гробы, какие пышные венки ждут богатых покойников! Ничто не забыто. Здесь торгуют печалью. И витрины наперебой зазывают вдов, сирот и друзей, предлагая им креп, траурные шляпы, перчатки, чулки, подвязки, веера и темные фланелевые панталоны. На черных вывесках серебряные соответствующие названия: «На пути к бессмертию», «У саркофага», «Вечное блаженство».

Свернув на улицу Сент-Оноре, Сток и Женевьева входят в большой скромный ресторан, который вот уже несколько лет служит фактически клубом для немецких изгнанников. Здесь находят они густое баварское пиво, газеты с родины, здесь встречаются, ищут поддержку, получают советы, обсуждают события дня, слушают речи случайных ораторов, устраивают собрания. Женевьева за одним из столов узнает приятельницу и подсаживается к ней. Они говорят, перебивая друг друга, о своих детях; каждой кажется свой самым лучшим, одаренным, красивым.

Сток прислушивается к разговорам. Два слесаря-берлинца и молодой студент спорят о том, что следует понимать под трудными словами «социализм» и «коммунизм».

— Чем спорить, — говорит один из слесарей, — приходи, когда будет здесь Кабе. Я верю в его учение и поеду, как только накопим деньгу, в страны Нового Света. Там мы осуществим коммунистический строй в жизни.

Сток бросает презрительно:

— Зачем бежать в несуществующую Икарию, когда Франция достаточно несчастна, чтоб нам позаботиться и о ней? Фантазер твой Кабе, а не учитель.

— Да я готов хоть на луну влезть, чтоб попасть в Икарию. Шутка ли — там торговля, промышленность, даже устройство празднеств будет в руках правительства!..

— А я, — разозлившись, прервал Сток, — буду бороться за нее здесь. — Иоганн залпом выпивает кружку пива и, условившись с Женевьевой встретиться позднее, выходит на улицу.

Неподалеку был зал «Валентино», который сдавался под народные балы и собрания. Сток пошел туда. Луи Блан должен был в этот вечер читать там лекцию. Наличие полицейского патруля у входа убедило портного в том, что собрание состоится. В квадратном зале, освещенном газовыми рожками, было немноголюдно. С большой эстрады говорил маленький, тщедушный человечек, сутулый, почти горбатый, весьма, однако, щеголевато и пестро наряженный.

— Право, — говорил оратор, — отвлеченное понятие. Оно должно значить — сила. Как же сделать сильными тех, кого обрекли на бессилие? Первое, за что надо бороться, — отмена имущественного ценза в избирательном праве. Какой-нибудь кретин, получив наследство, становится избирателем, разбогатевший мошенник — мало того, что обобрал сотни семей, — получает в придачу право голоса.

— Старые прибаутки, — пробормотал Сток. Он перестал слушать речь Луи Блана.

«Где же человек, который, не заговаривая зубы и по предавая наше дело пустой болтовней, разъяснит мне, в чем сущность борьбы, как борьбу вести, как дойти до истины?»

Луи Блан кончил под аплодисменты. На трибуне появился молодой человек.

— Братья по родине, немцы, — вас здесь большинство, — и вы, французы, взгляните! — начал он дрожащим голосом. — Вот плащ, он разорван, он в крови. Его пробили пули английских жандармов, его обагрила кровь ваших братьев на Британском острове. Кровь, всюду кровь обездоленных! Я — сын немецкого фабриканта. Я ушел из дома, чтобы вместе с вами пойти походом на мир богатства, эксплуатации, несправедливости, на дворцы патрициев…

— Ба! — вскричал Сток. — Да ведь это Пауль!

Он ринулся вперед, но так же внезапно остановился. Разом расхотелось говорить, спрашивать Пауля и отвечать ему. Прошло столько лет. Давно схоронили вместо Бюхнера… Не хотелось тревожить прошлое, вызывать исчезнувшие тени. Далеко вперед ушел Сток. А Пауль… Он повторял все те же фразы, точно заклиная время, удерживая его на месте… Не то! И Сток понуро вернулся в свой ряд. Только бы Пауль не заметил его, не отыскал в толпе. Пусть его развлекается, как хочет. Может быть, он и искренен, да что в том толку!

А оратор на трибуне продолжал:

— Немцы-пролетарии, вы — божественные посланцы! Вы осуществите великий лозунг: свобода, равенство, братство. Придите же! Мы, бескорыстные, заинтересованные в вас немецкие интеллигенты, носители социалистических идей, мы вас поведем к победе!

Громкий смех раздался подле портного. Раскатистый, сочный смех, к которому присоединил Иоганн свой, отрывистый, резкий. Смеялись оба, как старые друзья, повернувшись друг к другу. Сток затих и внимательно уставился на соседа. Львиная голова, худое темное лицо, выпуклый могучий лоб и незабываемые глаза: тысяча выражений в них, тысяча мыслей. Иоганн не успел опомниться, как черноволосый коротконогий гигант оказался на трибуне. Вскоре ему дали слово.