Юность под залог

Очень скоро счастливый отец невесты захлюпал носом – скупая мужская слеза покатилась по его правой щеке, потом по левой, и Иван Матвеевич зарыдал.

– Тихо, Ванечка, тихо. Не порть людям праздник, – успокаивала мужа Галина Тимофеевна.

– Нет, я все-таки одного вот до сих пор понять не могу! Столько лет прошло! А я все никак не разберусь! – закаркал Иван.

– Ну началось! – обреченно пробормотал Василий Матвеевич. – Я вот это, Зин, ненавижу! Одно и то же! Одно и то же! Сначала поплачет, потом посмеется, и эта песня его в конце! Терпеть не могу!

– Да у меня у самой уж голова начинает болеть, – поддержала Зинаида Матвеевна старшего брата.

– А я тоже не пойму никак! Почему Дергач от меня к Клавке ушел? Вот вы мне скажите, чем она лучше меня-то? А? – спросила присутствующих Екатерина Гавриловна и шибанула с горя полбутылки портвейна.

– Я всю войну прошел! А до Берлина не дошел! Почему? Почему не я сорвал с рейхстага поганое фашистское знамя? Я вас спрашиваю!

– Тихо, Ванечка, тихо, не буянь!

– А я что ж, разве буяньлю? Не-е, я веселюсь! – И Иван Матвеевич вдруг неожиданно разразился сардоническим смехом. – Радуюсь я, – утвердительно сказал он и затянул свою любимую песню – со страстью, с нескрываемой патетикой, заглушая разговоры гостей. – Др-р-рались по-гер-ройски, по-р-русски два друга в пехоте морской. Один пар-р-ень бы-ыл калужский, др-ругой паренек – костромской...

– Я ему щас по морде дам! Он у меня допоется! – угрожающе воскликнул Василий, но Зинаида остановила его:

– Не надо, Васенька! Ты ж его знаешь! Сейчас заведется, психанет...

– Пап! Ну хватит орать-то! В самом деле! – не выдержала невеста.

– Это я ору?! Это я, по-твоему, ору? Это ты за все хорошее на отца родного такими словами последними?.. Да если ты хочешь знать... – Иван Матвеевич хотел было сказать нечто очень важное, но, переведя взгляд с дочери на стену, моментально отключился. – Подсолнечник! Смотрите! Подсолнечник! – вскочив из-за стола, он водил пальцем по обоям, выделив из тысячи желтых цветков один.

– Ну и что? Первый раз, что ль, увидел?! – раздраженно спросила Зинаида Матвеевна.

– Когда мы шли в атаку... В атаку шли мы... Боялись... Ужасно... Особенно я боялся... А что, если не вернусь, не увижу больше ни маму, ни тебя вот, Зинаид, ни Василия, ни Катьку, ни Павла – никого. И неба больше не увижу, не пробегусь босиком по раздольному, бескрайнему полю, не упаду потом в душистую траву. Умру. И все. Ничего не будет. Ничего. И последнее, что я запомнил, – это желтенький подсолнечник, потому что шли мы в атаку, а вокруг подсолнечники. Вот такие же, такие, – и Иван Матвеевич, обведя шершавым указательным пальцем, цветок на обоях, заплакал.

– Хорошо сказал!

– Молодец!

– Вань, а если б ты погиб тогда, у Любашки бы и свадьбы-то никакой не было, наверное, – глубокомысленно заметила Зинаида Матвеевна.

– Да уж, наверное, – криво усмехнулась Милочка, – как и самой Любашки.

– И не сидели б мы тут! – добавил Метелкин.

– Уж лучше б и не сидели! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! Тук, тук, тук, тук, тук, – Владимир Иванович со злостью постучал по столу.

– Да ладно тебе, Гаврилов! – поправляя вихор буйных кудрявых волос, молвила Калерина.

– А чо ладно! Чо ладно! Сидим в какой-то помойке! Жрать нечего! У, жлобы! Ненавижу!

– Выпьем за родителей! – прорезался Костик Зорин.

– А тебе, по-моему, достаточно! – стиснув зубы, проговорила Милочка и со всей силы наступила кавалеру на ногу.

За родителей пили раз пять – никак не меньше, потом решили, не чокаясь, помянуть Авдотью Ивановну – Аврорину бабку. Засим решили, что несправедливо поминать бабку и не помянуть деда – Матвея Терентьевича Редькина, умершего в начале двадцатого века от двусторонней пневмонии.

– А меня Гаврилов заразил лобковыми вшами! – не без гордости заявила Калерина, склонившись над ухом падчерицы.

– Да вы что?! – поразилась та. – Пап, это правда?

– Слушай ее больше! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! Тук, тук, тук, тук, тук.

– Да-да! Теперь чешемся ходим! – с нескрываемой радостью проговорила мачеха. – Говорит, что у себя в НИИ подцепил, в туалете, но я уже не верю.