Юность Розы (сборник)

Никто не обращал внимания, что в эти моменты он говорил с Розой, а смотрел на Фиби, которая сидела рядом на своем низеньком стуле и молча работала. Девушка всегда старалась держаться в тени Розы и втайне сожалела, что слишком высока, чтобы оставаться незаметной. О чем бы ни говорил Арчи, он видел по ту сторону стола только блестящие черные косы, розовые щеки, белую шею и опущенные черные ресницы, которые иногда поднимались и открывали такие мягкие и глубокие глаза, что он не смел в них долго смотреть. Его восхищало, как ловко девушка обращается с иглой, как от ровного дыхания мерно поднимается и опускается на груди маленькая брошка, как аккуратно она собирает обрывки нитей в маленький мешочек. Молодой человек редко говорил с Фиби, никогда не дотрагивался до ее вещей, хотя в рабочей корзинке Розы рылся со всей бесцеремонностью, когда искал ножницы или шнурок. Крайне редко он осмеливался подарить возлюбленной какую-нибудь милую занимательную вещицу, привезенную на кораблях из Китая.

Арчи говорил с Розой, а в это время представлял, что он у себя в гостиной, что это рабочий столик его жены и что они сидят вдвоем с Фиби как счастливые супруги. В этом акте маленькой вечерней драмы он чувствовал себя особенно возбужденным и часто, чтобы выплеснуть собственное напряжение, ни с того ни с сего предлагал девушкам заняться музыкой, прерывая Розу посреди начатой фразы. Кузина сначала смотрела на него с изумлением, обнаруживая в его холодных стальных глазах необычайное оживление.

Фиби тотчас же складывала свою работу и спешила к фортепиано, находя в пении обычный выход для своих эмоций, которые она не умела выразить иначе. Роза аккомпанировала подруге, а Арчи забивался в темный угол, откуда мог безбоязненно смотреть в лицо поющей Фиби, и безмятежно наслаждался в течение получаса. Никогда Фиби не пела проникновеннее, чем в такие часы. Дружеская атмосфера действовала на нее, как луч солнца на птицу. Если ее критиковали, то мало и деликатно, а если хвалили, то от всего сердца. Девушка свободно изливала душу – так из берегов выходит весенний поток.

Всегда грациозная, в эти минуты Фиби была особенно хороша. Ее красота зажигала огонь восторга в глазах мужчин и наполняла сердца сознанием женского благородства и прелести. Нечего удивляться, что главный зритель этой прекрасной картины влюблялся все сильней и сильней. Пока старшие были погружены в вист [47] , молодежь увлекалась совсем другой игрой, в которой роль козырей исполняли сердца.

Роза, будучи поддельным предметом интереса Арчи, скоро обо всем догадалась и почувствовала себя ненадежной плотиной между полноводным Пирамом и прозрачной Фисбой [48] , ожидая, что вода вот-вот просочится сквозь щели и сметет ее. Сначала она была шокирована, затем развлекалась, затем встревожилась и наконец увлеклась этой драмой, как всякая женщина. Роза охотно продолжала играть роль посредницы, хотя время от времени воздух вокруг так сгущался, что явственно ощущалось потрескивание электрических разрядов. Она не пыталась первой начать разговор с подругой, а Фиби молчала, боясь поверить очевидному, пока не осталось никаких сомнений. Тогда, испугавшись этого внезапного сознания, она начала использовать любой предлог, чтобы удалиться из «девичьего уголка», как подруги называли это уютное местечко.

Подготовка к концерту служила хорошим предлогом для бегства, и почти каждый вечер она ускользала наверх, чтобы практиковаться в пении. Арчи сидел возле Розы, безрадостно глядя на покинутую рабочую корзинку и на безмолвное фортепиано. Роза жалела брата, ей хотелось сказать ему хоть слово утешения, но она стеснялась (Арчи был таким сдержанным) и предоставила ему ухаживать по-своему, опасаясь, что скоро последует взрыв.

Она убедилась в своих опасениях, когда сидела возле него в вечер концерта. Перед началом остальные члены семьи улыбались, кивали знакомым, оживленно болтали и хохотали – Арчи был нем как рыба и сидел с крепко сжатыми руками, будто удерживая ими глубоко спрятанное чувство. Он вовсе не смотрел на программу, но Роза узнала, что наступила очередь Фиби, по его ускоренному дыханию и горящим глазам, до этого безжизненным. Правда, ее собственное волнение было чуть ли не сильнее: ее охватывала то надежда, то страх, когда она думала, как выступит Фиби.

Публика была довольно многочисленной и разношерстной, поэтому можно было ожидать беспристрастной оценки. Сцена, наполненная маленькими сиротками с сияющими личиками, служила трогательным напоминанием цели концерта.

«Бедные малютки, какие они миленькие!»; «Бедняжки, такие юные – и без отца, без матери»; «Это будет возмутительно, если город не позаботится об них!»; «Я слышал эту Фиби Мур, у нее действительно бесподобный голос. Жаль, что она не хочет поступить в оперу»; «Она споет всего три пьесы, – это мало, ведь она является гвоздем программы. Мы должны вызвать ее на бис после итальянской арии».