Наконец, добрались они до самого конца, и сблизив кудрявые головки, принялись внимательно вчитываться.
– … даже с оркестровкой?!
– Ой, а как здорово-то получается… – выдохнула восхищённо Надя. Полуприкрыв глаза, она начала будто дирижировать невидимым оркестром, напевая беззвучно. Вид у девочки сделался одухотворённым, и…
… у Владимира Алексеевича кольнуло болезненно сердце… как раньше. Может быть…
… он взял осторожно бумаги и вчитался в текст песни, а потом, в меру разумения, попытался понять оркестровку Егора с многочисленными пометками «Примерно так» и «покажите профессионалам».
– Это можно… – начал он, и тут же поправился, – это непременно нужно записать!
Видя оживившуюся дочь, Гиляровский переглянулся с Чижом и поклялся себе, что эту песню он использует по максимуму! Если уж Наденьку она так зацепила…
Восстание так и не стало в полной мере общероссийским, оставшись серией выступлений, пусть подчас и очень серьёзных. Оно раздробилось, рассыпалось на осколки и осколочки, и разобщённые боевые дружины терпели поражение за поражением.
Отсутствие должного централизованного управления и даже единого плана восстания, вкупе с подавляющим военно-техническим преимуществом правительственных войск делало положение восставших безнадёжным. Немногочисленные сравнительно африканеры, прошедшие англо-бурскую и выступившие на стороне революционеров, показывали чудеса профессионализма и героизма, мастерски сражаясь малыми группами. Однако на общем фоне сторонников Революции, людей безнадёжно гражданских, вся их подготовка и всё мужество африканеров погоды не делали.
Разбивая баррикады артиллерией, выкатываемой на прямую наводку, пехота пошла по Пресне, ощетинившись во все стороны игольчатыми штыками. Стреляя на каждый звук и при ответной стрельбе выкатывая артиллерию, правительственные войска с угрюмой жестокостью подавляли остатки сопротивления.
Лица солдат молчаливо-озлобленны, и будто судорога запечатлела на них это выражение. Верность присяге, вбитая унтерами и отцами-командирами, впитанная в церковных проповедях вместе с кагором причастия, борется в них с пониманием правоты восставших.
Ломает судорога крестьянские лица, рвёт души страшная злая тоска, и глухая ярость выползает наружу. Вымещается она в стрельбе, в стеклянном звоне витрин и глухом стуке выбиваемых ударами приклада дверей.
Злость на себя, на восставших, на присягу и командиров, и глухо…
… на царя.
Тихий ропот, так и не ставший штормовым рокотом. Поздно… восстание уже подавлено! Или…
… слишком рано?
Над головами послышался треск, и…
– Слова и музыка Егора Панкратова! – произнёс басовитый мужской голос, перемежаемый лёгким потрескиванием и шипеньем, и смутно знакомый командующему отрядом ротмистру, – Исполняет Надежда Гиляровская! Прощание… Славянки!
… грянуло!
Заиграл невидимый духовой оркестр, а чуть погодя чистый девичий запел, будто с неба…
Оскалился зло растерявшийся было офицер, дав отмашку унтерам. Оскальзываясь сапогами по кирпичному крошеву и осколкам стекла, разбежались солдатики в пропылённых, пропотевших мундирах, и прикладами – в двери! Снова, и снова… пугались обыватели, смотрели ничего не понимающими, испуганными глазами… или притворялись?
А песня всё лилась с неба, полная тоски и обещания. Пойдут ведь, непременно пойдут!