Юность в Железнодольске

Леонид незаметно прокрался в комнату, включил люстру, проказливо прыгал перед зажмурившимися Устей и Вячеславом.

Он сцапал Вячеслава за ногу, потащил с дивана, беззаботно приговаривая:

— Мы пахали, ибо ночью будем резать трактора...

25

Перевозчиков еще не был отчимом Тамары, когда Вячеслав увидел его впервые.

Вячеслав выходил из квартиры, чтобы спуститься к Тамаре, которая пригласила его по телефону мигом примчаться — ей принесли на полчаса ролик с записями поп-музыки, и тут на лестничной площадке раздалось клацанье.

Из лифта под звяканье подковок появился незнакомый человек. По звуку подковок — их следовало привинтить потуже — легко было предположить, что он из небрежных, но внешность и одежда вовсе не подтверждали этого. Прическа с боковым пробором, как отлитая, щеки и подбородок гладкущие, наверняка они были бы глянцевы до стеклянности, если бы после бритья он не припудрился. Костюм и расстегнутый плащ совсем новенькие, ну только что со швейной фабрики, настолько пропитались нафталином, что дурманили своим запахом. Устя, оберегая камаевские вещи от моли, подвешивала в шкаф мешочки с нафталином, и вещи задыхались. Плащ и костюм коренастого человека с подковками были  з а д о х н у в ш и м и с я. Позже Вячеслав узнал о том, что одежда Перевозчикова долго находилась в камере хранения Дома молодых специалистов, а сам он лечился в туберкулезной больнице, где Светлана Николаевна, м а т у ш к а  Тамары, работала врачом.

В кулаке, поднятом на уровень плеча, человек держал фиолетовый с черными «коготками» георгин. Локтем другой руки он прижимал к боку огромную коробку, судя по ее форме и шелковой, крест-накрест, ленточке, с дорогими конфетами. Человек спросил доктора Светлану Николаевну. Его появление могло помешать Вячеславу побыть наедине с Тамарой, потому он, не отвечая, — мимо, мимо.

Притвориться неслышащим Вячеславу ничего не стоило. Маленьким мальчиком часто сидел дома один: мать толклась в очередях за продуктами, отец работал, сестры учились в школе, и, когда кто-нибудь возвращался и звал его, Вячеслав притихал, словно спит или умер.

Домашние, обнаружив Вячеслава, шумно радовались. От того, что заставил их волноваться, а также от того, что они щекотали и обцеловывали его, Вячеслав испытывал такое счастье, словно ему удалось полетать по комнате.

Детское невинное лукавство — повод для игры и радости — стало привычным для Вячеслава и постепенно преобразовалось в черту характера. Он так наловчился отмалчиваться, что те, кто обращался к нему — учительница ли, отец ли, командир ли, — думали: он плавает в мечтаниях.

Служа в армии, Вячеслав нет-нет и вспоминал скользящую встречу с Перевозчиковым и подчас склонялся к тому, что в той  в ы х о д к е  у лифта как бы выразилось его предчувствие горя, невиноватым виновником которого стал Перевозчиков.

Года за три до появления Перевозчикова в их подъезде от Светланы Николаевны ушел муж, отец Тамары, Заверзин. Он был умен, красив и с таким непостижимым обожанием относился к ней, что это вызывало недоумение родственников и знакомых. Саму ее, женщину обыкновенную, однако сознававшую свою обыкновенность, даже пугало это обожание, как психическая ненормальность. Другие женщины для Заверзина не существовали, разве что на стройке, да и то как рабсила: крановщицы, обойщицы, плиточницы...

А ушел Заверзин потому, что пил запоями. Он мог держаться месяц-два, и тут не было человека заботливей, нежней, старательней. Но наступал день, когда он оказывался утром возле круглого и плоского пивного павильона, зовущегося в питейном обиходе «Шайбой». Обратно он являлся ночью. Чуть тепленький. Едва позвонив в квартиру, сразу  о т к л ю ч а л с я, и Светлана Николаевна, обнаруживая Заверзина под порогом, торопливо волокла его в кабинет.

Алкогольный вираж Заверзина продолжался не меньше недели. Увещевать и совестить было бесполезно. Светлана Николаевна выдавала ему на день бутылку портвейна объемом 0,75 литра, и он, довольный, оставался дома. Иначе он, если бы его закрыли в квартире, сорвал бы замки и сбежал в «Шайбу».

Пил он глоточками, лежа на тахте «при параде»: в праздничном костюме, в нейлоновой сорочке с черным галстуком, в чешских мокасинах. Отнюдь не из-за того, что страдал в это время бессонницей, он неутомимо читал: разряжал тоску по книгам. Отхлебнет портвейна — и дальше читать или тормошить голубоглазого сиамского кота Мишку. Престранный был этот Мишка! Ел только сырую треску. Другой рыбы и всякой прочей еды ему на дух было не нужно. Даже от сливок морду отворачивал. В дни, когда Заверзин ублажался вином и книгами и когда Светлана Николаевна с Тамарой всего лишь на минутку заглядывали к нему, Мишка неотлучно находился при нем. Заверзин бодрствует, и Мишка недремен, Заверзин прикорнет, и Мишка забудется, да не как-нибудь: сидя у хозяина на груди, уткнувшись лбом в лацкан пиджака. Зато уж ценил Заверзин Мишкину привязанность! По шторам взбирается кот на карниз — хоть бы не сорвался, дерет обшивку на тахте — ладно, не на век покупали, возьмется руки ему царапать — пожалуйста, паши до крови.