Юность в Железнодольске

Вячеслав потерся носом о мочку ее алого в утреннем полусвете уха. Она мгновенно повернулась на бок, чуточным толчком скользнула вверх по подушке. Ощутив у себя на затылке ладони Тамары, Вячеслав уткнулся в знойную ее грудь. Приглашение ко сну, и такое магическое — никнешь к ней с дитячьей отрадой, тычешься губами в навострившиеся, пахнущие земляникой соски, забываешься, забываешься!

Невинна! Ничем не смущена! Ни тем, что не муж, ни тем, что он соврал старухе, он, который жил без обмана, ни тем, что они безвылазно в горнице черт знает сколько часов, а Тамара еще собирается дрыхать.

Попытка Вячеслава выпростать голову из-под ее руки была воспринята Тамарой как призыв, и тотчас она отозвалась готовным порывом, который развеял его уговоры: старуха, мол, бодрствует, может прислушиваться и окончательно проклянет их бессовестность.

Вячеслав не уследил, какое время протекло, когда опамятовался от собственного стона и чувства происходящей катастрофы. Наступило успокоение, равное апатии. Мало-помалу сквозь него просочилось смущение. Оно было щемящим, взволновало, перелилось в раскаяние.

— Мы гибнем, — промолвил он с грустной потерянностью.

Тамара почему-то не беспокоилась, что они гибнут. Нелепая веселость как бы вселилась в ее руки. Балуясь, она оглаживала его волосы на затылке.

— Малюточка! Славный смешнуля! Кутеночек!

— Перестань сюсюкать, — огрызнулся он.

— Что случилось, Славик?

— Пощады у нас нет.

— К кому?

— К бабушке.

— Откуда ты взял? Она сама по себе...

— Наловчилась прикидываться.

— Теперь не нужно прикидываться.

— Кабы она сама по себе, а мы сами по себе!

— Она поймет. Не все старые злобятся. Она хмурая, но с душой. У сестры ночевала.

— Знаешь ты — ночевала...

— Не слыхать было. Пришла — услыхали.

— Врать-то.

— Хочешь спрошу?

— Ладно.

— Нет, спрошу. Твою подозрительность иначе не умиротворить.

— Тихо.

— Не спрошу — после будешь цепляться.

— Вполне возможно.

— Ну, разрешаешь?

— Действуй.

— Нетушки. Поощрять твою подозрительность — позора не оберешься.

— Виль-виль. Не переношу я неправду. Мы беззастенчиво забылись.

— И чудесно! Любовь!

— Плоть. Жадная. В землю бы провалился.

— Ребеночек! Обычные ласки.

— Для кого обычные, а для...

— Обычные для молодых. Медовая ночь. Зря ты убиваешься.

— Почему ты рыдала?

— Не помню.

— Страшно рыдала.

— Рыдала, — значит, истосковалась. Сам обидел, решил отречься — могло повлиять. От счастья могла рыдать.

— От счастья?! На кладбище так рыдают.

— К чему ты клонишь?

— Ни к чему я не клоню.

— Противоестественно?

— А то?..

— Кутеночек. Было горе — мой брак с Назиром. Страдала за тебя. У тети Усти так не болела за тебя душа.

— Мать не затрагивай. Пуще матери никто не страдает о детях.

— До их женитьбы. Из плена возвращаются, из тюрем — рыдают при встрече с родными. Мое замужество было пленом, тюрьмой.

— Голословно. Давай порассказывай...

— Без иронии не мог обойтись? Я понимаю твои переживания, а ты к моим безразличен. Ты учитываешь только свои. Не меньше для меня значит, чем любовь, нет, больше, одно чудесное чувство...

— Назови.

— Боюсь.

— Напрасно.

— Обожглась на молоке, дую на воду.

— Не томи.

— Истомишь вашего брата... Сострадание ценю выше любви.

— Не всему возникает охота сострадать.

— Я сострадаю твоим переживаниям, чему виною сама. В тебе бы открылось сострадание к моей судьбе. Рассказывать не буду. Почитаешь.

Тамара свесилась с кровати, доставая чемодан. Среди вещей отыскала тетрадь в обертке из полиэтилена. Зарылась головой в подушку, затихла.

Он догадывался: внезапное сомнение охватило ее. Тревожно отдать на суд то, чему находишь оправдание, и опасаешься, что это будет воспринято совсем иначе и без послаблений. Да, он, Вячеслав, осознает ее свойства и поступки гораздо строже, чем она, потому что любой человек оценивает себя со скидками и естественной внутренней слепотой, не зависящей лично от него, вовсе не зря говорят, что мы не слышим своего подлинного голоса, не чуем запахов собственного тела и знакомы со своим обликом всего лишь в его зеркальном и фотографическом отражении, где лево есть право, право — лево.

Хотя смятение Тамары затягивалось, Вячеслав не захотел отказаться от ее дневника. Да, мир личности сокровенен, а в чем-то он — зона священного запрета. И все-таки ему, Вячеславу, не до благородного великодушия: необходимо составить собственную истину о Тамаре.

Если бы Вячеславу не показалось, что она опять уснула, и он бы не притронулся к ее спине, то Тамара, наверно, спрятала бы тетрадь обратно в чемодан. Его прикосновение прервало ее колебания. Она соскользнула с кровати, оставив тетрадь на углу огромной цветастой подушки.

Пока Тамара не сказала, чтоб Вячеслав читал, и покуда он не вник слухом в ее голос (решение твердо, после не станет его виноватить), он не взял и не раскрыл тетрадь.

Числа не указывались, населенные пункты назывались редко, однако, судя по тексту — паста, чернила, карандаш, тушь, — записи делались в разную пору и, вероятно, не в одной и той же местности.

32