Юность в Железнодольске

Понурился и Вячеслав. Погрустнение, даже подавленность прочел во взоре Лёны. Ну, остолопы, без транспорта остались. А может, она думает, что он мигнул, чтобы Леонид улетучился. Говорила ведь о ненависти к мужчинам. Значит, и в невинном факте может подозревать подвох. Все-таки по-непривычному быстро улепетнул Леонид. Торжествует: угодил шуряку. Вот непрошеная услужливость! Надавать по шеям. Сам того не замечая, Вячеслав скрутил пальцы в кулаки. Собственно, кто он для Лёны, чтоб она не опечалилась, не насторожилась? Паяц, падающий на колени, ловелас, болтающий несусветицу. Да и кто она для него? Ну, мила, востра, оригинальна. Кто-то был в роду из цыган. И муж, кажется, цыган. Нельзя так. Подло. Просто она — человек. Женщина, не женщина... Нельзя. Кинулся к человеку. Молился. Выхода не было: молиться или топиться. Корысть, прицел? Есть ведь чисто духовные отношения. Лычагину не надо было ничего, кроме платонического. А чуть попал под поцелуйное влияние, сразу и загинул. Выдраться из плотской тьмы к чистоте, к всепоглощающей духовности, к бескорыстию чувств.

Легкий понизовик загремел оберточным листом. Лёна подняла бечевку, упаковала поднос, объявила Вячеславу о том, что ей необходимо сдать в институт контрольные работы.

Трамвайный путь был неподалеку, но Вячеслав пошел в противоположную сторону, где находилась новая трамвайная ветка. Он повел Лёну к той ветке не потому, что идти туда было дольше, а потому, что хотелось брести пешком в пуховом тепле солнца. В год, когда Вячеслав призывался в армию, осень тоже выпала нежная, милостивая, и его одолевало неосуществимое мечтание: хотя бы понадобилось двигаться к месту службы в пешем строю, он бы подпрыгнул до неба, придись шагать по вёдреной погоде тысячи километров. Под таким солнцем он совершил бы пешую кругосветку!

Выспрашивание не претило Вячеславу, однако редко у кого он пытался узнавать, откуда он, как рос, с кем дружил. Получалось непроизвольно, особенно в армии: перед ним неожиданно раскрывались.

После встречи в Слегове Лёна представлялась Вячеславу юной женщиной, которая девчонкой училась в городе, но сохранила деревенский характер и повадки: «Обплясалась сегодня. Сил нет». Полагаясь на то же впечатление, он был уверен: в образовании она не нуждается, потому что для ее жизни и работы предостаточно и школьного. Не без стеснения он признался Лёне в этом.

— Близко к были, — ответно промолвила Лёна, — но далеко от правды. Город многих на свой лад переваривает. Мои подружки, вместе с какими квартиру снимали, старались во всем уподобиться городским. Чтобы «деревней» дразнили — избави бог. Не сужу. Попробуй порыпайся против природного штампа. Грачей наблюдай не наблюдай — не отличишь. На одном штампе оттиснули. Чибисы — опять. У птиц при упорной наблюдательности находишь легкое различие. У нас в озере красноперки. Под одно красноперки. Караси — под одно. Язи — под одно. Оловянные солдатики озерных вод.

— А вы, Лёна, рыпались?

— Рыпалась — цветики. Дралась. «Алёнка — деревня» — ударю, пну, исцарапаю. Нравилось быть деревенской. И нравится. В восьмом классе прозвали Барышней-крестьянкой.

— Тут уж вы не дрались?

— Ударь меня, только Барышней-крестьянкой назови. Подружки это прозвище в Слегово привезли. До сих пор держится.

— Чаще, наверно, Цыганкой зовут?

— По имени. Цыганкой Коняткины зовут. Им по душе, что в роду у меня были цыгане. Диковинно для них. Мне эта диковинка дорого досталась. Польстилась на цыгана. Табор разбили возле озера. Государство оседлости требует. Они оседают, но летом бродяжат. Съедутся в определенный пункт из разных краев, лошадей купили, кочевать. Он обещал, если поженимся, в Слегове осесть. Сыграли свадьбу.

— Без любви?

— Чудного мнения обо мне. В вековухах милей куковать, чем выйти не за любимого.

— Старины придерживаетесь.

— Хоть раскрасавец, а нет к нему чувства, он для меня все равно что бессердечное железо.

— Вон как!

— Не шучу.

— А я восхищен.