Юность в Железнодольске

Петро Додонов мечтал о сыне, а Фекла все рожала ему дочерей. Кроме Кати с Леной-Елей, было у Додоновых еще две дочки. Самая первая, которая умерла в сибирской деревне Ермиловке, когда они крестьянствовали, и последняя, похороненная над высокой береговой кручей реки Галки — притока Томи, — когда Петро валил кедры в тайге. Все девочки во время Феклиной беременности бойко брыкались, лишь только Лена-Еля слабо шевелилась. Петро боялся, как бы ребенок не умер в чреве, и прикладывался ухом к животу жены, счастливый, сообщал ей, что у  н е г о  т а м  к о л о т и т с я  с е р д ч и ш к о. Они ждали мальчика, а коль  о н  развивался вяленько, то решили, что мальчик и родится, и заранее нарекли его Кириллом. Но родилась Лена-Еля. Петро часто называл ее Кириллой в покупал ей, словно мальчишке, с авансов и получек игрушечные тракторы, паровозы, локомобили, конные грабли, ветряные мельницы.

Когда мы вошли к Додоновым, Петро и Лена-Еля сидели на полу, катая друг к дружке зеленый бетоновоз. Жестяной кузов резко запрокидывался от толчков, и, летя по скобленой половице, бетоновоз привставал на задние колеса и падал набок. Все это настолько веселило их, что они закатывались от смеха.

Мы с Костей, занятые своим важным делом и уставшие за день, конечно, не могли понять, чего в том смешного, что у бетоновоза запрокидывается кузов и что после этого он брякается на пол, и сурово переглядывались. Петро промокнул слезы рукавом сатинового спецовочного пиджака. Встал. Досмеиваясь, он пошатывался и пытался говорить. Без того было ясно, что Петро выпил с зарплаты и подарил «сыночку» новую машину, а он все-таки сказал нам об этом.

В присутствии Петра нелегко было держаться гордо, отстраненно или, как теперь, со строгостью занятых людей. Оказываясь около него, ты начинал чувствовать, что не можешь не улыбаться. Если он садился с семьей есть сваренную целиком картошку, если он смотрел сквозь окно на утреннее небо над перевалом, разделявшим Тринадцатый участок и Одиннадцатый, если приставлял к губам глиняную курочку и дул, закрывая и оттыкая дырочки у нее на спине, то не было на свете картошки вкуснее, то возникало чувство — уже одного этого достаточно, чтобы быть счастливым, раз ты можешь смотреть на утреннее небо, то и простенькие свистовые трели, которые выпрыгивали из пустой курочки, были для тебя отрадней гитарного, гипнотического шепота, залихватских россыпей гармошки, кружения сияющих звуков духового оркестра.

Кто бы ни зашел к Додоновым, взрослый ли, маленький, всякого Петро встречал приветливо, каждый был ему интересен и от каждого ему хотелось  з а ч е р п н у т ь  что-нибудь для души. Те люди, кого он знал давно, о Петре но меняли доброго мнения, а те, кого он не знал, едва познакомившись с ним, сразу чувствовали в нем чистосердечного человека, который не способен допустить ничего дурного. Глаза Петра по-прежнему оставались младенчески синими, и было непонятно, как они не вылиняли за эти годы от жгучего жара и слепящего свечения стальных слитков, которые изо дня в день он раздевает с помощью длинных, круглых, масленеющих штанг мостового электрического крана.

При безобидном, ласковом, жизнерадостном характере Петро казался маленьким рядом с разбойной Леной-Елей, разрешавшей кулаками свое недовольство любым человеком, взрослый он или кроха. К удивлению барака, стриженная под бокс Лена-Еля как-то метко определила натуру отца, назвав его  д и т я ч и м  д я д е н ь к о й.

Петро усадил Костю и меня на табуретки, пожалел, что мы не можем составить ему компанию, но тотчас нашел выход из положения: он будет пить водку, а нам нальет свекольнику.

Когда мы чокнулись алюминиевыми кружками, наполненными ядрено пахнущим свекольником, Петро сказал:

— Народы, а вы прогадали... Вчера получили зарплату доменщики, коксохим, рудник, нынче — мартен и прокат, завтра получка у транспортного цеха, чугунолитейного, основного механического, послезавтра получка у ЦЭС, воздуходувки, электросети и у всех остальных вспомогательных цехов. Прогадали. Галеев ночью придет с работы с деньгами, Кидяев — завтра. Через два дня надо было проводить сборы.

Костя возразил Додонову:

— Мы прикидывали, Петр Павлович. Пока одни получат, другие потратят. Притом мы ориентировались на главные цеха, где самые большие заработки.

— Народы, простите меня. Правильная прикидка! Варят у вас котелки. Костя, Сережа, вы дальше не собирайте в нашем бараке. Я за всех внесу. Сколь назначите, столько внесу. Останьтесь. Душевность и разговор — нет ничего лучше.

— А любовь? — лукаво спросил Костя.

— Она в душевности находится, наподобие зернышек в яблоке.

— А правда?

— Тоже в душевности. И красота в ней. Также справедливость.

— А ум?

— Этот особняком... У кого он свинчен с душевностью, из того может Пушкин получиться. Ну, как его? Путешествовал? На острова? Во! Миклухо-Маклай! Ежели у кого ум в разрыве с душевностью, тот обманщик, злыдень. Иуда. Искариот... Ну, как его? Коммунистов пересажал?

— Гитлер.

— Этот. И Франко также.

— Дядя Петя, — сказал я, — мы все-таки пойдем.