Юность в Железнодольске

Мы шли около ограды детского сада, я наотмашь бил кулаком по ее стальным, позвончевшим от стужи прутьям. Поблизости от клуба железнодорожников, который отдали под общежитие, играли в чехарду долговязые подростки с Украины. Я вспомнил Кланьку Подашникову. Она давно не кастелянша: кочегарит на паровозе «ФД»; по-прежнему рядится мужчиной и стрижется у Мони «под бритый бокс». Парней из духового оркестра позабирали на фронт, теперь она за дирижера в клубе НКВД. На геликоне играет секретарь-машинистка Лера, Кланька водит ее в кино и называет невестой. Странно, почему Кланьку прельщает эта нелепая роль. Столько лет в одном и том же придуманном для себя спектакле — и ей никак не надоест?!

— У очень занятной старушки я купила подшивку газет и летопись, — не дождавшись моего ответа, сказала Валя. — Я говорю: «Нельзя же продавать летопись». Отвечает: «Куда она мне? К сестре еду. У нее куча детей. Что ни привези, все изрежут, испишут, изрисуют. Окромя — в деньгах нужда. У моего сынка были книги да газеты да эта летопись. Библиотеку оптом продала, газеты допродаю. У сестры летопись прахом пойдет. Они — прячь не прячь — найдут... На базаре, глядишь, к любознательному человеку попадет. Он ее сохранит, опосля, мож быть, в дело произведет». Я обещала сохранить... О тебе подумала: «Сережу заинтересует». Ты как будто мои мысли угадал. Про моего папу ничего там нет?

— Я читал не подряд.

— Вдруг да в ней записано, куда папу отправили и с каким революционным заданием.

— Мало вероятности.

— Почему?

— Если бы летопись велась от государства... Ее вел инженер Бургасов, от себя вел. Никто бы ему не доверил такой секрет.

— Земля слухом полнится.

— Что по-тайному делают, то до слуха не дойдет. Соблюдается бдительность.

— Против бдительности я не спорю. Но мы-то должны знать о своем отце.

— Зависит от задания.

— Больно уж скрытно.

— Революционеры всегда жертвуют.

— Им легче: они знают, ради чего... Мы-то точно не знаем.

— Я сочувствую тебе всей душой. И вообще вашей семье. Но мы ведь обязаны думать обо всем народе, обо всем земном шаре. Я вот почитал в летописи... Люди понимали, что строят и зачем строят, но они не знали, что строительство завода так трудно будет даваться. Таких великих строек, может, и не было. И тяжелых тоже. Отец Ваньки Затонова говорил. Я, мол, сроду не видел, чтобы крестьянин нагрузил на бричку огромный воз сена и погнал коней рысью иль галопом. Воз бы свалил, коней покалечил, сам, пожалуй бы, убился. Однако в эпоху индустриализации мы карьером мчались с огромным возиной. Все в пути было: оглобли ломали, колеса соскакивали, лошади летели в тартарары, зато цели мы достигли. Немец бы до нас уже пропорол, кабы на Урале да в Сибири не понаставили металлургических заводов.

Вахтер, стоявший в проходных воротах, жил в бараке Соболевских. Он пропустил Валю на территорию комбината. Железнодорожное пространство, где до войны обычно скапливалось много груженых и порожних поездов, теперь было свободно: сырье, необходимое домнам, мартенам, коксохиму, прямо «с колес» шло в дело, а продукция без промедления и беспрепятственно отправлялась к месту назначения, — на заводе был путь, возле которого всегда горели зеленые светофоры.

Нам не пришлось пролазить под вагонами, и мы быстро, подгоняемые студеным ветром, добежали до паровозного депо.

Галина Семеновна была в здании депо. Туда только что вполз «Серго Орджоникидзе». Он накадил так, что всех людей, которые там находились, мы воспринимали в дыму, как призраков. Мужчины, среди которых стояла Галина Семеновна, были в мазутных спецовках, даже их валенки и ушанки и те черно лоснились. В отличие от мужчин она была одета в брезентовый костюм. У нее на голове поверх суконного платка топорщился лоскут клеенки.

Галина Семеновна любила посмешить. Нередко, как я замечал, она рассказывала о себе для пущей потехи то, чего с нею не происходило.

Когда мы подошли к Галине Семеновне, она, держась за щеку, сказала с изумленным страхом:

— Батюшки, да где же зуб-то мой?! Неушто проглотила во сне?!

Мужчины захохотали. Она весело наблюдала за тем, как они смеются.

У моего дяди Поликарпа, работавшего в Троицке машинистом паровоза, заболел зуб. Это случилось в дальней поездке. Возвращаясь в Троицк, он чуть ли не обмирал от боли. Какой-то промывальщик паровозов надоумил Поликарпа положить на зуб кусочек накипи. Он так и сделал. И лег спать. А когда проснулся, то боли не было, но и зуба тоже не было: он распался. Зуб был крепкий, и Поликарпа ужаснуло его исчезновение.

Я рассказывал Галине Семеновне об этой истории, и вот теперь она  п р и м е н и л а  ее к себе, и, наверно, кстати.