Юные годы медбрата Паровозова

Я сидел на полу в запертой душевой кабинке и вертел в левой руке бритвенное лезвие “Нева”. Такая вроде бы небольшая вещь, а какие у нее возможности! Явное противоречие между формой и содержанием. Хорошее у нас отделение, масса полезных закутков. И с бритвочкой можно уединиться, и к покойникам тут привыкли, знают, как с ними обращаться, и больных в сознании и посетителей, шастающих по коридору, нет. А в душевую днем никто и не заходит. У меня времени навалом.

Лезвие я стащил во втором блоке двадцать минут назад, как только спустился в реанимацию. Пока девочки отбегали курить, а меня посадили за капельницами следить. Я теперь могу разве что капельницу пережать. А когда новенькое лезвие в бумажке в карман сунул, про себя усмехнулся. Рядом же другие, без обертки, лежат, а мне новенькое и чистое подавай, как будто инфекции боюсь. Ну зато точно острое будет, придумал я себе оправдание.

Я сидел около приступочки, привалившись к стене. Покалеченную правую руку положил на стул и нащупал пульс. Какой-то он слабый и частый, странно, я же нисколько не волнуюсь. Наверное, просто дошел за неделю без еды. Ничего, и на низком давлении из артерии фонтан хлестанет будь здоров, как тогда в подвале. Тут главное – постараться пошире артерию вскрыть и вдоль. У меня это получится, я понимал, что боли почему-то совсем не боюсь. Горячая вода с большим напором хлестала из душа, жара была как в бане, но когда станет холодно, а станет уже через минуту, этот пар меня согреет.

Ну все, хватит время тянуть, пора и делом заняться. Я полюбовался уголком лезвия, посильнее разогнул руку в локте – а она слушалась с трудом, да еще после гипса – и устроился поудобнее. Двумя этажами ниже, в подвале, бесновался Минотавр. Еще бы, так подфартило, добыча сама в руки бежит. Вот и все. Сейчас я буду сидеть и с удовольствием слушать, как с каждым ударом сердца теплыми волнами будет уходить моя никчемная, никому не нужная жизнь…

И тут кто-то жахнул по двери кулаком, да так, что она едва не сорвалась с петель. Лезвие от неожиданности чуть не выпало. Неужели догадались? Но как?

– Леха! Моторов! Ты что там делаешь? Ширяешься? – раздался за дверью громкий голос Мазурка. – Как закончишь, возьми у меня ключ!

– Какой ключ, Юрий Владимирович?

Вот черт бы его побрал! Откуда же он взялся? Я старался, чтобы мой голос звучал естественно.

– Какой ключ, от чего?

– Да мне завтра уходить рано! Ты воду-то прикрой, я уже надорвался орать! И дверь отопри, что я там не видел?

Я бросил лезвие под стул, неловко поднялся и выключил воду, но дверь открывать не стал. Одетый человек, сидящий весь в пару на полу душевой, действительно может вызвать подозрения.

– Леха, значит, так, у меня в холодильнике плазма лежит. Завтра Орликов днем подойдет, это ему для дочки. Я Андрюхе позвоню и скажу, чтобы он тебя нашел, а то мне нужно пораньше смотаться! Короче, вылезай, я тебе все покажу.

Надо же быть таким невезучим! Сто лет сюда никто днем носа не кажет, ну почему именно сегодня и именно сейчас? Понятно, что на этот раз все сорвалось. Мне с трудом удалось подковырнуть прилипшее к полу лезвие, завернуть его в бумажку и опустить в карман. Ладно, еще успею. Я снова включил воду и помотал головой под душем. Совсем не обязательно всем знать, чем я тут занимался.

Завтра передам Андрюхе плазму, а там… У его дочки обнаружили неоперабельный порок сердца и тянули как могли. Я взял у Мазурка ключ от “храма науки”, где стоял холодильник, – так Мазурок называл комнату, в которой проводил эксперименты со своей аппаратурой. Юрий Владимирович был очень умным.

Я не чувствовал ничего, кроме досады, оттого что мне помешали. Но, в конце концов, это лишь вопрос времени. И вероятно, от этого моего раздражения, когда настала пора вечерних инъекций, я впервые спросил одну из сестер Огурцовых, которая подошла к моей кровати с лотком в руках:

– А что вы мне колете?

Есть неписаные законы, клановая этика, по которой медицинские работники сами не лезут в назначенное им лечение. Этим они, во-первых, показывают уровень доверия к коллегам, а во-вторых, не забивают себе голову лишней информацией. Справедливо считается, что так лучше идет процесс выздоровления.

Я сам горячо приветствовал это правило, много раз имея в качестве пациентов врачей, которые терроризировали меня вопросами по поводу каждого моего движения. Но сегодня из-за скверного настроения я позволил себе отступить от кодекса хороших манер.

– Что вы мне колете? – повторил я вопрос.

Сестра Огурцова, как обычно, когда я к ней обращался, зарделась и пролепетала:

– Вот здесь, в первом шприце, пенициллин!

Ну понятно, все хирурги, если у больного рана, швы, назначают антибиотики, на всякий пожарный.

– А это, – поднимая второй шприц, гордо произнесла Огурцова, – анальгин с аминазином!

Я приподнялся на кровати. Затем, держась за спинку, борясь с головокружением, встал. Потом, окончательно обессилев, повалился на койку и, все еще не веря своим ушам, переспросил:

– С чем анальгин?!

– С аминазином! – немного растерявшись, повторила та.