Юный Владетель сокровищ

Примерно тогда, помнится мне, матери выиграли в лотерею. Они выкупили кольца, замазали щели, чтобы не замерзнуть зимой, и мы не заметили сами, как снова обеднели. У бедных деньги текут сквозь пальцы, словно у неудачливых игроков. Мы раздали много милостыни и, кроме того, подарили нашему храму золотой терновый венец и золотые гвозди для Христа, серебряные кинжалы для Скорбящей божьей матери, бронзовый золоченый меч для Михаила-архангела и никелевые стрелы для святого Себастьяна.

Среди этих орудий пытки я начал изучать основы веры. Наставляла меня тощая курчавая женщина, похожая на веснушчатый череп.

Катезихис я усвоил быстро, пошел к первому причастию, и в знак благодарения матери мои подарили деве Марии новый кинжал, а Спасителю — крест побольше.

Причастие я вспоминаю без радости — священник был скучный.

* * *

Через несколько дней, в тот же самый час, я выглянул в дверь, привлеченный опасностью — а что, как меня украдет человек, от которого я убежал? Человек этот был в саду. Я различил его, едва он мелькнул за деревьями, — и бороду, и глаза, и тяжелую поступь, что-то хрупкое жалобно трещало под бременем его шагов. Он наклонился и снова стал разжигать костры. Дым смешался с печальным предвечерним туманом. Ветер раздвигал пышные ветви, чтобы я получше увидел сад, хотя уже спускались сумерки, размывая все очертания. Бесформенные громады оборачивались в моем воображении слонами, жирафами, верблюдами. Звери из листьев становились все чернее на нежной синеве небес, с которых уже глядели звезды, любопытные и маленькие, как я. Звезды читают «Богородицу», а солнце— «Отче наш», говорила мне та, кого я называл матерью. И впрямь, в тот вечер в прекрасной тишине я слышал с небесных высот такую умилительную молитву, какой мне больше слышать не пришлось.

Разрываемый смутными желаниями, я протянул руку к саду, чтобы позвать его в дом и вырезать какую-нибудь из статуй (я считал их призраками), несколько сосен, несколько водометов, тропок, домиков, с которых свисали ползучие цветы. Из одной старой гравюры я вырезал луну и комету и мог бы приклеить их к небу тонувшего во тьме сада.

— Возьми луну, сад, возьми, я тебе дарю, я вырезал их мамиными ножницами; только ты никому не говори, меня будут ругать, ножницами нельзя резать картон!

Я протянул руку туда, во мглу, и не закричал потому, что онемел от страха. Кто-то взял меня за руку и сунул в нее цветок. Я рассмотрел подарок; да, меня взяли за руку, только чтобы сунуть Цветок меж пальцев. Он был нежен, как надушенный лоскутик, пахло от него каким-то дивным деревом, и странный запах напомнил тот дух, который оставался, когда моих матерей не было дома.

Всем своим детским сердцем я чувствовал, когда они возвращались, хотя услышать мог только шелест старого шелка и тихие жалобы на нехватку денег или на то непонятное, что сами они, призывая Бога, называли «разбитым сердцем». Я спросил цветок:

— Почему ты молчишь? Все равно я знаю — ты пришел на мой зов. и теперь я должен сделать то, что обещал саду, ты ведь от него Возьми луну!..

Я вынул картонный месяц из кармана, в котором едва помещалась монетка, и протянул его цветку.

«У цветка есть месяц, — думал я, повторял, повторял и запутался:-У месяца есть цветок!.. Нет, у цветка месяц!.. У месяца цветок!., месяц, цветок, цветок, месяц…»

Я бы с ума сошел, у меня голова шла кругом, слова «цветок-месяц», «месяц-цветок», «цветок-месяц» вращались юлою, но тут меня окликнул голос, такой хриплый, что я подумал: «Это ревут львы на дверях».

— Как тебя зовут? — спросил человек, разжигавший костры.

— Как зовут? — переспросил я. Особенно страшно стало, когда я увидел, что он сосет уголек, бесовский леденец, и выпускает дым из ноздрей, как паровоз из трубы. Немножко успокоили меня пуговицы на его рубахе. У него есть пуговицы, есть рубашка, — значит, не такой он плохой. Пуговицы, рубашка… рубашка, пуговицы… пуговицы, рубашка… Я снова запутался, как с цветком и месяцем, но человек, разжигавший костры, заговорил опять.

— А что с цветком? — спросил он.

— Я его отдал месяцу, — ответил я, торопясь от страха.

— А где же месяц? — удивился он.

Я показал на кармашек, и он оглушительно захохотал.

От страха, который он внушал мне, я еще больше хотел услышать, как едет по улице наемный экипаж— иногда, если было очень поздно, матери в нем возвращались. Я хотел, чтобы они вернулись, и не хотел. Сам не знаю. Хотел, чтобы они поскорее спасли меня от человека, похожего на дерево с лицом. Хотел, чтобы не приезжали, пока человек-дерево не расскажет мне про сад. Что там, за плотными шторами листвы? Как получаются цветы и веселые фонтаны? Из чего сделаны белые фигуры, которые, нежно склонившись друг к другу, стоят по краям аллей, и что сжигает он сам на этих кострах?

— Вот ты меня не знаешь, а это я тебе дал цветок. Я — Эдувихес…

— Эдувихес?.. — громко повторил я, и человек ответил, как эхо:

— Да, Эдувихес…

По мощеной улице проехал экипаж, матери мои вышли (глаза у них были заплаканны), а Эдувихес исчез в ночи.