Юрьев день

На охоту по первой пороше многих гостей созвал князь Пётр Васильевич. Шумно и многолюдно было в Троицком. Гостей важных разместили в усадьбе. Тех, что попроще, — в крестьянских избах.

— Славный день завтра будет! — воскликнул Тренька, когда въехали в село.

Митька по сторонам глянул, сказал озабоченно:

— Кажись, не быть завтра хорошему дню. Иван Матвеевич Рытов приехал со своими людьми.

— Нам-то что до него? — беззаботно возразил Тренька. — Ни тепло ни холодно…

— Как бы жарко не сделалось, — сказал Митька. — Князю поперёк горла Иван Матвеевич.

— А чего князь его не прогонит?

— Рад бы, да не может. Близкие люди самому Грозному царю братья Рытовы, особо старший, Владимир Матвеевич. Жалованы ему земли подле княжеских владений. У младшего, Ивана Матвеевича, силы, сказывают, поменее. Однако довольно, чтобы сгубить князя.

— Нешто его сгубить можно? — усомнился Тренька.

— Ещё как…

— Богаче Иван Матвеевич князя аль знатнее?

— Власть у него, Тренька. А это поболее иной раз значит, чем всё другое.

Прав оказался Митька насчёт нежданного гостя. Фёдор Богданович на Треньку покосился:

— Не в пору привёз. Чай, рытовских видел? Он, — кивнул на Треньку, пусть у меня в избе сидит. Князь с гостем беспременно на псарный двор пожалуют. А зол князь — глядеть страшно.

— Мудрено ли, — заметил Митька. — Приходится ласкать человека, коему горло бы перегрыз.

В каморке своей начал Митька поспешно переодеваться. Шмыгнул носом Тренька:

— Обещал на охоту взять…

— Теперь не до забавы, — ответил Митька. — Кто же знал, что он, сатана, нежданно-негаданно прибудет? Ну, мне бежать надобно. Посиди тут…

Испугался Тренька:

— Постой! Темно больно…

Задумался Митька.

— Огонь вздуть? Кабы Фёдор Богданович не осерчал. Ложись-ка лучше спать. Утро, говорят, вечера мудренее.

Тесна каморка, отведённая Митьке. Вместо постели аль лавки — низкая лежанка. Должно, для собак была поставлена каморка, догадался Тренька. Примостился на лежанке, устланной сеном. Старой одёжкой накрылся.

Грустно сделалось. Мечтал на княжью охоту попасть и на тебе: угодил в собачью конуру.

Сморила Треньку усталость. Кажись, на минуту закрыл глаза, а открыл рядом Митька стоит в полном наряде княжьего стремянного, за плечо теребит:

— Слышь, утро уже. Я тебя упредить хочу: каша да мясо в печи. Хлеб на столе. Для тебя оставлены. И гляди, с псарного двора — ни ногой.

— Может, возьмёшь, а? — на всякий случай попросил Тренька.

— Куда там! — был Митька озабочен более вчерашнего. — Князь стремянным Ларьку берёт.

У Треньки остатки сна словно рукой сняло.

— Ты как же?

— Тоже при князе. С Лаской и Бураном. Только, видать, боится князь, кабы не осрамили его перед гостем.

— Худо… — протянул Тренька.

— Чего хорошего! Так помни, о чём говорено, — уже в дверях сказал Митька. — Ни на шаг с псарного двора. Меня под беду подведёшь.

Остался Тренька один.

На воле охотничий рог затрубил. Конское ржание, лай собачий донеслись. И удаляться стали.

Приуныл Тренька: уехали. Есть захотелось. В избу из каморки вышел.

Тепло в избе. На столе едва початый каравай хлеба тряпицей чистой прикрыт. Заглянул в печь. Два горшка стоят. Ухват взял, вытащил один горшок — с кашей гречневой. Второй ухватом подтянул, чуть не опрокинул.

С тушёным мясом оказался тот горшок. Пахнет мясо вкусно, приправлено, видать, травами.

Плотно позавтракал Тренька. Досыта. Пить захотелось. В холодных сенцах кадушку кваса сыскал. Пенной шапкой поднялся в кружке квас, крепкий, сладкий. Напился Тренька, того гляди, живот лопнет. Со стола прибрал. Ложку вымыл. Хлеб тряпицей накрыл. Остатки каши с мясом обратно в печку поставил. Избу веником подмёл. Вот и все дела.

Забрался на лежанку в каморе. Стал думать про Митьку.

Как-то он там, на охоте, рядом с князем, гостями его да Ларькой.

Беспокойно сделалось, боязно за Митьку.

Короток осенний день, а Треньке за неделю показался.

Вовсе стемнело, когда послышался отдалённый собачий лай и конский топот.

Рванулся было Тренька к двери, да на пороге и замер. Вспомнил строгий наказ: из избы — ни шагу. В сердцах, будто она всему виной, дверь ногой пнул:

— У-у-у, чтоб тебя! — И себя выругал: — Экий недогадливый! Поди Фёдор-то Богданович с Митькой, ровно волки голодные, приедут.

Поспешно в печь полез. Красный уголёк нашёл. Обжигаясь, поближе выкатил. От полена, что среди других возле печи валялось, оторвал завиток бересты. Поднёс тот завиток к угольку. Задымилась, затлела береста, трепыхнулся язычок жёлтого пламени. Тренька горящий завиток — к лучине, воткнутой в светец. Вспыхнула жарко сухая лучина, осветила избу.

Тренька опять к печке. Чугунки со щами, кашей и мясом к уголькам подвинул, чтобы грелись.

Тут же спохватился:

— А Ласка с Бураном? Известное дело, накормят собак, да хорошо ли? Потому, поколебавшись — понимал: от Фёдора Богдановича и от Митьки может крепко влететь, — отложил в отдельный чугунок каши с мясом и чугунок под лавку спрятал.

Сделавши теперь всё как надобно, в нетерпении к стене ухо приложил: не услышит ли чего.

И услышал.

Ларька за стеной от хохота закатывается: