Юрий Агеев

ряды. Кюхельбекер оглянулся, отыскивая глазами ученика, но Лёвушки и след простыл, только на снегу валялась брошенная сабля...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

IX.

Утром 8 сентября 1826 года фельдъегерь Иван Вельш, крепко сбитый мужчина с

красными от бессонницы глазами, привёз Пушкина в Москву. Ссылка в Михайловском

кончилась, поэт чувствовал это, но что ждало его в Москве — помилование, Петропавловская крепость или даже... казнь? Сие было неизвестно и не хотелось думать о

том. На всякий случай он приготовился к худшему. Во внутреннем кармане жилета, среди

прочих бумаг, лежал листок с переписанным набело «Пророком». Если царь унизит его, оскорбит, обольёт презрением, — он сделает свой выстрел, бросив в лицо специально

написаные к этому случаю строчки:

Восстань, восстань пророк России,

Позорной ризой облекись,

Иди, и с вервием вкруг выи

К убийце гнусному явись.

Конечно, за версту отдаёт романтизмом, но чем сидеть взаперти, лучше покончить с

муками разом. То-то взбеленится плешивый щёголь! С такой концовкой и на плаху уйти

не грешно.

Уговорив фельдъегеря завернуть на Собачью площадку к старинному приятелю

Соболевскому, дабы освежиться, хлебнуть чего-нибудь живительного для согрева души и

тела, Пушкин первым выскочил на крыльцо.

— Александр Сергеевич!..

— Сергей Александрович!..

Объятья, поцелуи. Оторопевший Серж, на ходу постигая суть дела и давая прислуге

распоряжения, повёл Пушкина показывать недавно появившихся на свет датских щенят.

Властный взгляд Сержа разом сбил с фельдъегеря всякую самоуверенность и тот следовал

за ними неслышной тенью. Соболевский тут же взял слово с Александра, что по

возвращении от царя, буде всё благополучно, он остановится именно здесь.

Провозившись со щенками около получаса, путники подкрепились и тронулись в

дорогу, чувствуя себя уже немного бодрее. Однако Пушкина знобило.

X.

Экипаж подкатил к канцелярии дежурного генерала Потапова. Тот снёсся с

начальником главного штаба бароном Дибичем и получил распоряжение: «Высочайшим

повелено, чтобы вы привезли его в Чудов дворец, в мои комнаты, к четырём часам

пополудни».

Растерянного, продрогшего и смертельно усталого, со следами недавней болезни на

лице, — такого Пушкина увидел перед собой Николай I, и в сердце его зазмеилась

коварная радость: «Не угрозами возьму я тебя в свои руки, а тем, чего ты, наперстник

бунтовщиков, не ждёшь, — милосердием». Здесь играть надо было тонко, помятуя о

досадном опыте с Рылеевым.

Он торжественно шагнул навстечу со словами:

— Здравствуй, Пушкин! Доволен ли ты своим возвращением?

— Да, ваше величество, — бесцветно ответил поэт, не зная, чего и ожидать от

самодура.

— Покойный император сослал вас на жительство в деревню, не столько желая

ухудшить вашу участь, сколь желая уберечь от пагубного влияния того круга лиц, в

котором пришлось пребывать талантливейшему поэту и надежде нашей отечественной

литературы, — внезапно переменил «ты» на почтительное «вы», преследуя цель изменить

угрюмый, таящий дерзость, взгляд Пушкина. — Я же освобождаю вас от этого наказания, но с одним лишь условием — ничего не писать против правительства.

На лице Пушкина промелькнула именно та гамма чувств, которых так желал Николай,

— недоумение, сомнение, переходящее в, подцвеченное надеждой, изумление. Усталые

глаза его напряглись и впились в царя. А вот, наконец, и подобие почтительной улыбки!

— Ваше величество, — слегка запнувшись, ответил поэт по-французски, быстро

соображая как поступать дальше, — я давно ничего не пишу противного правительству, а

после «Кинжала» и вообще ничего не писал.

Николай мысленно усмехнулся: только что созданное жандармское отделение

известило его о первом доносе касательно сочинителя Александра Пушкина, стихи коего, весьма возмутительного и бунтовщического характера, были обнаружены у офицера

Молчанова. Собственно, не будь этого доноса, сидел бы сочинитель в своём

Михайловском и ждал с моря погоды. Но пока царь вёл разговор вокруг да около.

— Вы были дружны со многими из тех, которые... в Сибири? — Николай с

охотничьим азартом повёл игру, лицом же выражая сочувствие.

— Правда, государь, я многих из них любил и уважал, и продолжаю питать к ним те

же чувства! — честно ответил Пушкин, надеясь на то, что царь такую прямоту примет за

наивность. Теперь он уже смекнул, что здесь надо искать простачка, которым можно

вертеть, как заблагорассудится. Тогда, быть может, пронесёт.

— Как! — наигранно негодуя, повысил голос Николай. — И ты враг своего

государства? Ты, которого Россия вырастила и покрыла славой? Пушкин, Пушкин!.. Это

нехорошо! Так быть не должно!

Пушкин молчал.

— Можно любить такого негодяя, как Кюхельбеккер? — продолжал прощупывать

царь.

Ответ на иезуитский вопрос многого стоил Пушкину. Ясно: царь ждал предательства,

— предай и будешь прощён. Это светилось в государевом взоре. Хотя, ответив как угодно

тому, можно ещё и попытаться выгородить несчастного Вильгельма.

— Мы, знавшие его, всегда считали за сумасшедшего, и теперь нас может удивлять