Юрий Андропов. Последняя надежда режима.

Советский посол был весьма раздражен чьим-то вмешательством в его дела. Сама возможность появления новой фигуры подрывала его позиции в сложной дипломатической игре с американцами. Но вопрос министру Добрынин задавал не от себя, а от имени Киссинджера, ко­торый ехидно интересовался, зачем Москве еще один конфиденциальный канал связи. Такой канал, по предложению американского президента Ричарда Никсона, давно был установлен мгжду Киссинджером и Добры­ниным — для предварительного обсуждения самых важных вопросов и обмена срочной информацией.

Удивленный Громыко призвал Корниенко и показал ему теле­грамму Добрынина. В Вашингтон с тайной миссией собирались команди­ровать некоего Виктора Луи, севетского гражданина, которому позво­лялось то, что смертельно опасно для других. В узком кругу его называли «Луи».

«За столом у Виктора Луи все было иностранное, вспоминал прозаик Анатолий Гладилин, случайно попавший к нему в гости, — и посуда, и рюмки, и бутылки, и еда. Причем не из «Березки», а пря­миком из загнивающей Европы... Виктор Луи пригласил спуститься в библиотеку. Подвальная комната, очень ухоженная, оборудованная в книжный зал. Я шарил глазами по полкам и тихо ахал Весь «самиздат»! Весь «тамиздат»! Полное собрание всей антисоветской литературы. Этих книг хватило бы, чтобы намотать полный срок не одному или двум диссидентам, а целому пехотному батальону».

Он предпочитал жить на даче в Баковке, в старом генераль­ском поселке, куда приглашал интересовавших его (и, видимо, его работодателей) людей.

«Виктор Луи слыл могущественным и загадочным человеком с замашками сибарита, — писал о нем литературовед Давид Маркиш. — Знакомство с ним, от греха подальше, творческие интеллигенты не афишировали — но бывать у него на даче бывали, и охотно.

А Виктор Евгеньевич принимал хлебосольно, показывал карти­ны, коллекционную бронзу, скульптуры Эрнста Неизвестного в саду, шесть или семь роскошных автомобилей в гараже: «порше», «бентли», «вольво». С затаенной гордостью коллекционера демонстрировал маши­ны и ронял как бы невзначай:

— У меня их больше, чем у Брежнева.

И от такого признания озноб пробирал визитера».

Значительно лучше этого загадочного человека знал сын Хру­щева Сергей Никитович. Он пишет, что особое положение Луи объясня­лось его сотрудничеством с КГБ.

«Меня познакомили с Виталием Евгеньевичем Луи, — вспоминает Сергей Хрущев. — Многие почему-то звали его Виктором. Отсидев де­сять лет по обычному в сталинское время вздорному обвинению, Луи вышел из тюрьмы после XX съезда...

Виталий Евгеньевич устроился работать московским корреспон­дентом в одну английскую газету, что обеспечивало ему несравненную с обычными советскими гражданами свободу выездов и контактов. По­сле женитьбы на работавшей в Москве англичанке (ее звали Дженифер) его положение еще больше упрочилось.

Конечно за разрешение работать на англичан госбезопастность потребовала от Луи кое-какие услуги. После недолгих переговоров поладили, и вскоре Виталий Евгеньевич стал неофициальным связным между компетентными лицами у нас в стране и соответствующими кру­гами за рубежом. Он стал выполнять деликатные поручения на все бо­лее высоком уровне, начал общаться даже с руководителями госу­дарств...»

Виктор Луи, как выяснил Хрущев-младший, переправлял запрещен­ные в Советском Союзе рукописи. Он начал с книги участника войны и писателя Валерия Яковлевича Тарсиса. В 1962 году его произведения были изданы на Западе, после чего сам Тарсис был помещен в психиа­трическую больницу имени Кащенко.

История публикации за границей книги Тарсиса похожа ни обычную полицейскую провокацию. Толкнуть с помощью собственного агента-провокатора человека на поступок, считавшийся тогда проти­воправным, а потом его за это наказать...

Луи привлекали и к более важным акциям.

Бежав на Запад, дочь Сталина Светлана Аллилуева засела за кни­гу воспоминаний «Двадцать писем к другу».

Информацию о подготовке книги в советском руководстве воспри­няли крайне болезненно. Тем более что записки дочери Сталина долж­ны были появиться в октябре 1967 года - накануне празднования 50-летия социалистической революции. Чего испугались в Москве — по­нятно.

Александр Твардовский, слушая отрывки из книги по западному радио, записал в дневнике свои впечатления:

Содержание малое, детское, но в этом же и какой-то неверо­ятный, немыслимый ужас этого кремлевского детства и взаимоотноше­ний с отцом, по-видимому, привязанным к ней, но и заметно игравшим доброго отца для истории, игравшим в такие годы, когда у него руки были уже а крови до плеч».

Вот этого рассказа о крови на руках Сталина и хотели и из­бежать в политбюро, где к тому времени, отказываясь от хрущевского наследства, вновь с восхищением заговорили о вожде. Но помешать появлению воспоминаний Светланы Аллилуевой не удавалось. Пытались дипломатическими и недипломатическими путями хотя бы отсрочить их выход. Западные издатели, естественно, спешили поскорее выбросить книгу на рынок, предчувствуя широкий читательский интерес.

Выход, по словам Сергея Хрущева, нашел Луи: