Юрий Долгорукий и византийская принцесса

– Сильвестр. Или Силька – по-простому. Учен вельми. Послушником у самого игумена был. Потом вел записи монастырские. К вратам приставлен в августе.

Август. Опять август в Киеве. Даже в каменную тихую обитель врывается он со своей яростью. Дулеб прикрыл глаза веками, немного посидел так, потом придвинул к себе пергамен. Написал: «Первое имя виновника Сильвестр, монастырский привратник. Виновен, потому что бежал. Или же станут ведомы еще и другие имена?»

Иваница не уходил. Он смотрел, как Дулеб записывает на пергамен, спокойно улыбался.

– Про Игоря что говорят в Киеве? – спросил Дулеб.

– А ничего. Про смерть – и все.

Виновных не было. Привратник не идет в счет. Он только открывал ворота. А кого впускал?! Теперь не найдешь. Великий город строго хранит тайну, не выдаст ее никогда никому. А обвинить весь город? Для этого он должен бы быть намного меньшим и не Киевом. Потому что Киев не подожжешь с четырех концов, и людей не выгонишь за городские валы, и виры с Киева не возьмешь.

– Не за свое дело взялся, – вслух подумал Дулеб. – Надобно возвращаться к князю Изяславу.

– А смерть в Киеве? – малость обиженно спросил Иваница.

– Узнали обо всем, больше не можем.

– Вот уж! Если есть о чем узнавать, человек узнает непременно. Как хворость невозможно скрыть от лекаря, если она есть в теле, так и тут. Побыть нам надобно в Киеве.

– Хорошо тебе в Киеве?

– Вот уж!

Во дворе заржали кони, зазвенела сбруя, незваные всадники внезапно окружили скит, Дулеб с Иваницей не успели ни удивиться, ни возмутиться, а в келейку уже протиснулось несколько бородатых, мрачного вида мужчин, неся с собой конский дух, запах ремней и суеты людской. Передний без ласковости и почтительности в голосе спросил:

– Дулеб кто?

– Я, – сказал Дулеб.

– Поедешь с нами.

– Куда и почто?

– К боярину Войтишичу.

– Я княжий лекарь, – напомнил Дулеб.

– Князей великое множество – Войтишич один.

– Я тоже один. Зовусь Дулеб. Лекарь приближенный великого князя Изяслава. Слыхали?

Бородач был малость обескуражен спокойствием Дулеба.

– Просит тебя воевода и боярин Иван Войтишич, – уже иначе повел он речь.

– Так и надобно говорить. Ежели просит, я еще подумаю. А для этого все отсюда выйдите. Ибо я хочу здесь остаться.

– Велено без тебя не возвращаться.

– Вот и не возвращайтесь.

Йваница начал выталкивать из келейки немытых бородачей, и они выходили, придерживая широкие мечи, бросая по сторонам угрожающие взгляды.

– Вот уж! – воскликнул Иваница, запирая за ними тяжелые дубовые двери.

– Так как? – спросил Дулеб. – Поедем к Войтишичу?

– А почто он нам?

– Когда старый человек просит лекаря, что должен делать лекарь?

– А откуда этот старый вызнал про тебя?

– Не знаю. Не думалось об этом.

– Зато я знаю. Игумен сказал ему. Они родичи. Войтишич женат на сестре игумена. Бездетна, как и сам игумен. Весь род их бесплоден. Как сухое дерево.

– От людей не зависят такие вещи, – сказал Дулеб. – А про игумена и молвить не следует, раз мы у него в гостях.

– Спросили бы вы игумена о том привратнике.

– Грех. Святые отцы вне всяких подозрений. Да еще игумен княжьего монастыря.

– Убит тоже человек не простой, а князь.

– Но ведь не людьми Изяслава. А игумен Анания – Изяславов человек, как и мы с тобой.

– Кто убил, того и найдем. Будь это даже сам бог святой. Игумен же, ежели хочешь правду, вельми не любит тебя, Дулеб.

– А тебя?

– И меня тоже. Потому и Войтишича надоумил, чтобы тот нас заманил к себе. Так никто про нас не ведал – теперь будет знать весь Киев. Потому что у Войтишича на дворе пол-Киева толчется каждодневно. Боярин и за трапезу не садится, пока не соберет душ пятнадцать.

– Откуда ведомо тебе?

– Так. Слыхал. В особенности же любит, чтобы были люди пришлые, из дальних стран, послы, гости.

– Любопытен к миру?

– Как знать. Один сам светом интересуется, другой – из шкуры лезет вон, чтобы свет о нем услышал. Войтишич, может, хочет, чтобы не забывалось его имя. При многих князьях был воеводой, тысяцким. Был в Киеве когда-то Ян Вишатич. Прожил чуть ли не сто лет, пережил князей в восьми коленах, был в походах со Святославом, Владимиром, Ярославом, с сыновьями и внуками Ярослава. Уже и на коня сам не мог взбираться, – его подсаживали, привязывали к седлу, и так он шел впереди дружины. Сорок лет назад умер, но и до сих пор в Киеве вспоминают о нем. Может, Войтишич тоже печется о такой славе.

– Уговорил ты меня, Иваница. Теперь вижу: надобно ехать к Войтишичу.

– Вот уж! Разве я уговаривал?

– Так вышло.

Они никогда не спорили. Нужно, – стало быть, нужно.

– А как отправимся? – спросил Иваница. – На конях или пешком?

– Раз мы посланцы князя, приличествует верхом, – ответил Дулеб, складывая свои приспособления для письма и сворачивая пергамен, в который уже вряд ли и надеялся записать что-либо новое. – А тем скажи, пускай убираются. Поедем без них. Ты ведь знаешь, где двор Войтишича?

– Вот уж! – улыбнулся Иваница и пошел прогонять Войтишичевых задир и готовить коней.

Теперь повествование переходит на Войтишича.