Юрий II Всеволодович

На исходе дня сначала слегка заненастило, а ночью повалил густо снег. Под утро усилился ветер, снег стал завиваться резче и резче, так что в двух шагах ничего было не разобрать. Еще только-только забрезжил рассвет, пурга не кончилась, но татары умудрились каким-то образом подтащить к воротам окованное железом бревно и начали им таранить ворота. Удары были столь сокрушительными, что дрожали стены. Дубовые полотнища ворот не выдержали. Татары, конные и пешие, ворвались в кремль.

В миг город наполнился шумом и топотом. Татары вскрикивали то победно, то настороженно. Защитники, прятавшиеся на стенах и в укрытиях, молча прислушивались к происходящему.

К обеду ветер стал залегать, развиднелось, и сразу установилась звонкая, опасная тишина.

Татары не стали стаскивать затаившихся защитников, а просто начали поджигать все строения подряд, предварительно, конечно, забрав в них все, что им казалось ценным. Начали с княжеского трехжильного дворца — огонь взметнулся столбом, а затем с устрашающим гулом и треском заметался по кровлям соседних домов, начал облизывать крепостные стены.

— Сгорим заживо, — каким-то чужим, отстраненным голосом произнес Филипп Нянька.

— Как это? — сам не свой вскрикнул молодой князь Владимир. — Да мне и двадцати еще нет, не жил еще, и чтоб — заживо?! Я не дамся! До последнего буду биться! Нет, нет, Нянька! Давай скорей спустимся!

— Давай, — согласился воевода с совершенным безразличием. — Держись за спиной у меня.

Лестницу, по которой они с вечера поднимались на стену, замело снегом, ступеньки даже и не нащупывались. Нянька просто скатился вниз и встал с обнаженным мечом. Владимир тоже съехал, встал за спиной воеводы, тоже попытался вывернуть из ножен меч, но сил недостало ему. Увидел, как рухнул, окрашивая кровью свежий сугроб снега, Нянька, почувствовал, как сильные руки обхватили его самого сзади.

Все эти месяцы безвестия и ожиданий великая княгиня владимирская Агафья Всеволодовна провела, затворившись в тереме, и на общие семейные трапезы редко выходила. Молилась много, но в домашней молельне, а выстаивать службы в церкви мочи не было. Водяная болезнь ее заметно усилилась последнее время. Холодная опухоль от ног добралась до чрева, а нажатие пальца оставляло глубокую вмятину, как в крутом тесте. Стопы ныли, подошвы были как подушки, и в подглазьях темные отечные круги. Травы, какие назначал лекарь, помогали плохо. Лекарь велел: не пей, — а жажда мучила непрестанная и нестерпимая. В изголовье у постели всегда помещался запотелый жбанчик с квасом. От всякого малого усилия начинала великая княгиня задыхаться. Но главное, разрывало ей душу беспокойство за сыновей и за мужа. Когда он уезжал, в упрос просила слать ей гонцов. Он обещал, но не послал ни одного. От мысли, что, может быть, он уже мертв, обмирало сердце. Снохи и дочь утешали, что, если погибнет, о том известят непременно и тело доставят. А если ничего нет, значит, обмирать рано.

Целыми днями сидела Агафья Всеволодовна у окна, и девка Беляна чесала ей длинные златые власы самшитовым гребнем. Это успокаивало, великая княгиня впала в легкое забытье, а мысли текли своим чередом. Никому не говорила, как скучает о муже, чтоб голову ему на плечо положить, запах его родной вдыхая. Стыдно в таком признаваться: старуха ведь, но вот не разлюбила за все года супружества, не забыла их тайные радости, не надоели они.

Желтоватые киевские стекла в оконницах — четыре круглых да треугольных малых три — от времени покрылись тонкой сетью трещин, но все равно хорошо было видать двор, выстланный деревянными плашками, сквозь которые летом прорастала трава, заборы из широких досок. От ворот к дому вели деревянные вымостки, разметенные от снега.

Темнело рано. Беляна зажигала бронзовый иранский светильник, очень старинный, в виде лика большеглазой женщины с коротко подобранными непокрытыми волосами. Великая княгиня особенно любила его, потому что второй, точно такой же, взял с собою в поход Юрий Всеволодович. В колеблющемся свете живее становились фрески, которыми были расписаны стены терема. От колебания воздуха тени ложились на них, перемещались, и казалось, апостолы двигаются встречь друг другу среди цветов и белый барашек поворачивает голову.

Наряжено нутро палат было столь изящно, измечтанно, что все гости диву давались:

— Столь богатства престранно видети!

Низкие лучи зимнего заката дотлевали на куполах Успенского и Дмитриевского соборов. Тишина стояла за белокаменными стенами детинца.

Жилые горницы были внизу терема, выше — сени для пиров, опоясанные гульбищем, и княжеская просторная палата, где столы уставлялись на сто человек. Там сейчас не топили, ветер свистал по гульбищу и выл, наметая снег.