Юрий II Всеволодович

— Рука будто пудовая, владыка. Не помню уж, когда крестное знамение на себя клал. — И добавил тихо, полуотвернувшись: — Из самых глубин грехов моих к Тебе, Господи, взываю.

Владыка благословил его:

— Молись всегда. Да воскреснет Бог и расточатся врази Его. Знаешь?

— Знаю… Яко исчезает дым да исчезнут…

— Молись, — повторил епископ, отходя от него.

— А ты, Лугота, что унылый, по подобию моему? — обратился к юноше Мирон. — Не обижайся на злоязычие мое, что над Ульяницею твоей посмеивался, мол, она маленька да морглива. Это у меня самого сердце похотию было уязвлено, смолоду обуян ею. Простишь?

— Сон тяжкий мне привиделся, — сказал Лугота.

— Ну-ка?

— Будто сидит с нею некий дивный собою муж, и пьет она с ним, а он начинает играть с нею бесстыдно. Ульяница же, по ланите его игриво ударив, встала и, обняв его, в шею лобызать начала.

— Пустое! — убежденно воскликнул Губорван. — Пустой сон! Уж я-то во снах понимаю. Это пустой сон ты сбредил. Дух мрачен гони, а яростию ратной укрепляйся! Не до поросят свинье, когда самое палят.

— Уж скорей бы! — тоскливо оглянулся Лугота.

— Поспеем! Чай, не к обедне опаздываем!

— Да и то! Говорю одно, а думаю иное: хоть бы еще часок не начиналось!

— А мерина моего звали Катай, — скорбно сообщил Леонтий монашку. — Забыть его никак не могу. Собою сер, а грива налево с отметом.

— Мне великий князь Константин Всеволодович в восемнадцатом году икону заказал Богоматери для Успенского собора в Ярославле, — задумчиво говорил монашек о своем. — Не знаю, уцелела иль нет? Великая панагия называется. Цвета я взял одинаковы: золото и киноварь, серебро и киноварь, охра, белый, — все цвета величия. А синий и зеленый — символы смирения — покрыл я золотыми проблесками, умалил их обширностию алых оттенков. Даже епископу Симону тогда понравилось. И в том же году написал я еще Оранту Ярославскую в память победы на Липице.

— Так ты такой же старый, как я? — поразился Леонтий.

— А ты думал, младень? — посмеялся монашек. — При каше скорее старишься. А когда постишься много, время медленно идет. Ну, что, Леонтий?.. Зрю меч и Небу себя поручаю. Чаю смерть и бессмертие помышляю? Так ли? Храни тебя Господь!

— И тебя тоже, — вмале прослезился Леонтий. — Люди-то кругом как и хороши кажутся перед смертью. Как мы могли злобиться и взыскивать друг на друге? Ты скажи, отчего монахи светлы и не вздорны?

— А мы о смерти кажин день помышляем. Ну, брат, не страшись. Может, еще уцелеем?

Обнялись.

Оружие все еще продолжали раздавать с возов: бронь, сулицы, ножи — засапожники пятивершковые, рогатины. Знаменосцы разбирали стяги и знамена, трубачи — сурны, рога и трубы.

Ратники еще и еще затачивали наконечники стрел и копий, десятники выдавали железные булавы и кистени, бляхами утяжеленные, литые булавы с шипами, а ино булавы — шестоперы.

Святослав с сыном надели шлемы с личинами — железными забралами, для защиты щек и затылка к шлемам прикрепили, помогая друг другу, кольчужные сетки, застегнутые пряжками у шеи.

— Митрий, у тебя подковы ледоходные?

— Так, батюшка.

Был Дмитрий все утро замкнут и сумрачен.

Святослав жалел его: не отдохнувши, сразу опять в бой.

— Шпоры-то шипастые надел? — заботился как отец.

— Да, тяжелые. — Дмитрий был краток и не разговорчив.

— Нож у тебя есть?

— Наваренный. Хороший.

— Митя, а что ж ты не сказал дяде, как сын-то его младший погиб? — несмело напомнил Святослав.

— А зачем? Ему легше, что ль, станет? Живы будем, после битвы скажу.

— Помолиться бы о нем. Сорока-то ден нет еще?

— Кто остался жив после пожара, тот помолится обо всех.

— А остался ли кто?

— Откуль мне знать! — равнодушно ответил Дмитрий.

Досада распирала его, но приходилось это скрывать.

Так получилось, не хватило времени с батюшкой сговориться, чтоб утечь отсюда подалее. Теперь лишь бы уцелеть и в плен не попасть. Эта мысль только и занимала. Он ее не высказывал, но про себя знал: всю хитрость приложу, чтоб из боя невредиму вырваться. Неуж мое сильное, хотя и усталое тело того достойно, чтоб вран его расклевал, как труп молодого Владимира? Никогда не забыть, как татары, хекая, его на куски разрубали.

Как не считал себя Дмитрий предателем, убегая из осажденного города, так теперь он не ощущал себя трусом: просто непреодолимо велико было его отвращение к смерти, к тому безобразному, стылому, бесчувственному, что остается после нее. Быль, как смола, а небыль, как вода. Но кто разберется в были и небыли после той битвы, какая сегодня начнется? Все смешается, переплетется, и некому будет расплетать.

Что дело плохо кончится, Дмитрий был уверен до глубины души. Раздражало, что отец не понимает сей неотвратимости, заботится о шпорах, о подковах. Будто это спасти может!

«Прощай, батюшка, вряд ли еще свидимся», — мысленно сказал Дмитрий, улыбкой отвечая на ободряющую улыбку отца.

— Мечи голы брать! — велели сотники.

И десятники подхватывали:

— Мечи наги!

Мечники молча выхватывали оружие, бросали ножны наземь: больше не понадобятся — иль убиту быть, иль победить! — тогда и меч заново точить, и ножны ему ладить.