Юрий II Всеволодович

— Кроме князя Владимира, наши первые святые — его сыновья Борис и Глеб, убитые братом своим Святополком Окаянным, славные мужеством, красотой, милосердием и щедростью. Князь Борис сказал: не подниму руку на брата своего, не поставь, Боже, ему в вину смерти моей! Какая же сила духа! Какая кротость! Не хотели кровь лить в борьбе за престол и жизни свои принесли в жертву мира для, подобно Спасителю Распятому. Поэтому им дана благодать прощать и исцелять всякую муку и недуги. Они покровители и защитники наши.

Просвещенный татарин качал головой, как бы соглашаясь, но в то же время отнюдь не соглашаясь и презрение испуская из черноты глаз:

— Где отвага, монах? Где гордость? О какой силе ты говоришь? Покорность баранов, добровольно идущих на заклание! И ты хочешь, чтоб я восхищался? Что изменила их смерть в вашей безвестной и вялой истории? Чему научила народы? Да вы из-за этих мучеников-то своих едва не передрались. Сначала из-за того, в какой церкви их положить, потом из-за того, кто какому роду будет покровительствовать. Мономах-то едва умирил мятеж. И стал Борис покровителем его рода, а Ольговичи взяли себе Глеба. До того дошло, что Мономах в своем Поучении не упоминает Глеба, а в роду Ольговичей ни одного княжича не назвали Борисом. Ну и что? Кто-нибудь захотел повторить их судьбу? Их участь кого-нибудь удержала от новых браней и родственных распрей? А ведь все — Рюриковичи!

— А ты, оказывается, знаешь нашу историю? — удивился епископ.

— И как видишь, неплохо, — скромно усмехнулся толмач.

— Тогда ты, может быть, слыхал об Исаии Трудолюбивом, чьим подвигом жизни было безмолвие и непрестанный труд? Вот каких людей мы почитаем и примером для подражания признаем.

— Нет, про Исаию не слыхал, — зевнул Бей-Ким. — Не в том дело, что я воин, а ты священнослужитель. Монах может сражаться как лучший воин. Отважный воин может стать монахом. Не столь уж эти миры несоприкасаемы. Дело в мироотношении, дело в том, что почитать ценностью, в целеполагании.

— Меньше всего нашу историю можно назвать вялой. Мы постоянно в бурях. С юга — печенеги, половцы, Черные Клобуки, на западе иные враги рыщут. Теперь вот — вы. А земля наша красно украшена, возделана и обильна. Оттого и соблазны великие нас захватить и пограбить. Мало быть отважными, толмач. Мало быть ратником искусным.

— Отвага — все! — поспешно перебил татарин.

— Не все! Еще терпение. Еще добромыслие. Еще любовь! Не только ко своим щеням, но ко всем людям, во грехах и заблуждениях погибающим. А ты думаешь, подвиги в том, чтобы семьсот племен под ярмо свое подвести? Может быть, вы и сильны, и сильнее всех нас во много. Но пылью развеетесь в назначенный час. Ибо ваше целеполагание ложно. Вы можете ужаснуть вселенную, но никогда вам не вызвать ее восхищения. А сейчас и страх мой перед вами почему-то совсем прошел. И стало мне скучно с тобою говорить.

— Мне было скучно с самого начала, — поспешно сказал Бей-Ким.

— Стража, уведите его! — распорядился владыка.

— А вы будете опозорены навеки! И сами рассеяны, как полова! Покоритесь и исчезнете с земли, памяти не оставив! — с радостной злобой кричал татарин, толкаемый в спину и под зад веселыми стражниками. — Хорезм исчез! А вы кто перед Хорезмом!

— Режут его, что ли? — раздался вдруг властный голос.

Вошли великий князь и Василько. С ними Жирослав Михайлович и протрезвевший к этой поре сивый ростовский боярин. Увидеть снова владыку Кирилла ему было стыдно, потому он с ходу накинулся на толмача:

— А эта тварь косоглазая что тут делает?

— Казнить хотят и пыткам подвергают! — завизжал тот в сторону Юрия Всеволодовича.

Стража остановилась, опустив руки, не зная, что делать.

— Оставьте его! — сказал великий князь. — Пусть пьет и говорит.

— Не трог, сбрешет чего! — поддержал сивый боярин без надобности, а просто из уважения к великому князю и желания показать презрение Бий-Кему.

Все опять сели.

Тут снаружи послышался шум и пререкания. Ввалились, толкая плечами друг друга, сыновцы.

Василько рассерженно сказал:

— Не соглашаются все малые дружины собрать в одну, каждый хочет под своим стягом.

— А почему это я должен тебя слушаться? — ершисто возразил Всеволод.

— Он думает, если старше, так и умнее нас! Не стану я под его стяг! — заявил Владимир тонким суровым голосом.

Юрий Всеволодович слушал в сокрушении. Вот оно горестное: се мое, а то — мое же…

— Замолкните оба! — велел он им.

Бий-Кем морщил в улыбке желтое лицо, но взгляд узких глаз оставался непроницаем.

— Хочу знать о твоем народе, — сказал Юрий Всеволодович. — Не стану выпытывать и допрашивать. Пусть будет беседа без недоброжелательства. Возьми чашу полную и не бойся… Ваш полководец — Чингисхан? Расскажи о нем и хорошее и плохое.

— Плохого нет, только хорошее, — заявил монгол, опрокидывая чашу и чмокая. — Даже не просто хорошее, а великое.

Сивый боярин с жадностию глядел, как он выпивает — тоже хотелось, но не смел попросить и делал вид, что владыки Кирилла здесь нет.