Юрий Коваль. Проза не по-детски

В реальности всадник – монтёр, который обколачивает столбы дощечками с надписью «Не влезай – убьёт!». В символическом мире это существо, которое извещает героев, что они прибыли в «нездешний» мир. В качестве сидения он предлагает герою табличку с черепом, разбитым молнией.

Необычайно актуальным в этом главке становится приём остраннения, применяемый не к описанию предметов или явлений, а к использованию слов. Вот пример. Рука всадника твёрдая, как лодочное весло. Герой «почтительно пожимает весло». И тут же монтёр его спрашивает: «Веслаетесь?»

«…И я невольно подумал, что странная собралась на берегу компания – двое веслаются, один обколачивает».

Повтор слов в произведениях, написанных традиционным литературным языком, сочли бы речевой ошибкой. Узаконили его детские писатели, стремясь передать особенности мышления и внутренней речи ребёнка. Виктор Голявкин использует этот приём особенно часто. В рассказе «Про меня и про Вовку» читаем:

«Вовка сразу обиделся.

– Мы ведь с тобой друзья, – говорит, – а ты дразнишься.

– Это ты, – говорю я, – а не я дразнился.

С тех пор Вовка стал меньше дразниться. Потому что я передразнил его. Но всё-таки он иногда забывал и опять начинал дразниться. И всё потому, что он в школу ходит, а мне в школу никак нельзя».

Номинально произведения Коваля считались детской литературой, посему право использовать подобные повторы слов не вызывало сомнения у редакторов. Но если у Голявкина повтор используется только для передачи детской речи, то у Коваля этот же приём имеет иное наполнение. Автор раздевает слово, снимает с него все коннотации и ассоциации, оставляя зерно смысла, которое всё более и более кажется иномирным, словно в мифической стране вдруг человечьим, «русским духом пахнет». Самый яркий пример:

«– Сами-то нездешние, что ли? – спросил Натолий.

– Из Москвы.

– То-то я гляжу – нездешние плывут. Вид у вас, что ли, такой, нездешний?

– Вид, наверное, – согласился я и глянул искоса на капитана. Ничего, абсолютно ничего здешнего не было в его виде. И взгляд какой-то нездешний, и вельветовые неуместные брюки. Да и откуда, скажите на милость, возьмётся у здешнего человека такая тупорылая борода?

А сам-то я, наверное, ещё более нездешний, чем капитан. А где я, собственно, здешний? В Москве, что ли? Вот уж нет, в Москве я совершенно нездешний, нет-нет, я не москвич, я не тамошний. Приехал сюда – и опять нездешний. Тьфу!»

Обратим внимание на странное имя – Натолий. Оно превосходно подтверждает вышесказанное. Верно, что это диалектное произношение. Но при этом известно, что имя Анатолий несёт в себе изначально указание на восток, восход. Если же есть намерение обратить внимание на запад и заход, то можно просто убрать первую букву, представив её как отрицающую частицу «а» – «анти». Натолий – прямое указание на царство смерти.

Словно желая привязать Натолия к земле, заземлить, сделать реальным, рассказчик навешивает на него эпитеты-приложения: Натолий-всадник-монтёр. Но это не помогает, ибо монтёр сообщает: протоки в Багровое озеро нет. Заросла. И никак она не выглядит. Заросла, и точка.

И тут наши герои замечают, что всадник не только усат, но ещё и лыс. Как тут не вспомнить предупреждение колдуньи опасаться лысых и усатых! Ведь он может направить совсем в другую сторону, закрыть дорогу, которую необходимо пройти. Но он всё же обмолвился, что есть некая макарка, что ведёт на озеро. Заросла она! Но есть. И начинается у Коровьего моста (вспоминается сказка про Ивана – Коровьего сына, который бился у моста через реку Смородину с Чудами-Юдами, а затем разгадал заговор Змеихи).

Далее есть Илистое озеро, затем Покойное. Но подступы к ним преграждают чёрные чарусьи: «Там, в макарках, чарусьи есть. Ямы черны, бездонны, засасывающи».

Да, воистину «чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лайя». Радищев цитирует Тредиаковского, а последний описывает этими словами царя, злоупотреблявшего своей властью. Что это за царь в нашем, символическом мире? Аид, царь подземного мира? Возможно, смысл чарусьи в проявления засасывающей власти неких явлений или идей.

Владимир Иванович Даль указывает, что слово чаруса (ударение на последнем слоге) – архангельское, означает «топь, непроходимое болото».