Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма

С одной стороны, это была типичная для советской власти бюрократия, но с другой – испытанный способ круговой поруки, когда перед тобой безликая стена и виновных нет. По той же схеме отказывали Ю.М в поездках за границу: мотивировали их чаще всего так называемой задержкой документов в Москве. В 1979 году Ю.М. сражался за «Письма русского путешественника» Карамзина с ученым секретарем «Памятников» Гришуниным[104]. После «боя» он приехал ко мне совершенно больной. Тотчас свалился и спал. Когда пришел в себя, рассказал мне, как все было. Оказалось, Гришунин, ничего в Карамзине не понимавший, его поучал, как нужно писать о «Письмах русского путешественника». «А как же наши школьники, ведь им будет трудно читать письма Карамзина? Нужно доходчиво писать», – внушал Гришунин (словно издание готовилось для школьников). Ю.М. отвечал ученому секретарю, что уже тридцать лет занимается Карамзиным, и за все тридцать лет ни одной работы Гришунина о Карамзине не встречал.

1980 годом датируются битвы за выпуск биографии Пушкина. Крундышев, редактор ленинградского отделения издательства «Просвещение», донимал Ю.М. бесконечными поправками и вопросами. Видимо, хотел показать свою осведомленность, не ударить в грязь лицом. Дело дошло до того, что Ю.М. готов был забрать у него рукопись.

Все это подтачивало если не моральные, то физические силы Ю.М. А как важны для творчества физические силы, он прекрасно понимал. Как-то заметил, что Окуджава потому не смог, как хотел бы, закончить роман «Путешествие дилетантов», что сил не хватило. Считал, что Гоголю не хватило «веселья», чтобы завершить «Мертвые души».

От постоянной усталости Юра мечтал о том, что, состарившись, не будет больше сидеть в библиотеках, а сделается бродягой и станет странствовать по свету.

22

В 1978 году Ю.М. полагал, что жить ему осталось шестьвосемь лет. Но несмотря на такую пессимистическую оценку собственной судьбы, несмотря на атмосферу гонений и травли, он считал своим долгом подбадривать других, не показывать им, что сам испытывает. Он должен «будить» их, прибавлял он, вспоминая образ героя повести Владимова «Три минуты молчания». В повести есть сцена, когда корабль тонет, а матросы от нечеловеческой усталости засыпают. Так случается в самые трагические минуты. Тут появляется некто (в повести он назван нецензурным именем), кто всех будит, спасая тем самым им жизни. Вот такой видел Ю.М. свою роль в жизни.

В 1979 году готовился в Москве к выходу том «Литературного наследства», посвященный А. Блоку. Зара приехала в Москву вместе с Ю. хлопотать о томе, редактором которого она, кажется, была. Палиевский[105] выбросил, после рецензии Тимофеева[106], Юрину статью о «Двенадцати» Блока. В рецензии Тимофеев писал, что статья интересная, но годится больше для сборников типа «Контекст», которые тогда выпускал Институт мировой литературы, а не для юбилейного тома. Такою ценой в сборнике осталась бы статья И. Правдиной[107] и другие. Зара готова была даже снять и некоторые свои материалы ради Юриной статьи (как она благородно не раз это делала в их Тартуских трудах). А Зильберштейн[108] уговаривал ее не делать этого, мол, бесполезно. И добавлял в качестве «утешения»: «Даже если целый том не выйдет, тоже никто не заметит». Его реплики очень верно обрисовывают ситуацию, которая, как в зеркале, отражает реальность жизни крупных ученых: постоянные битвы с ветряными мельницами.

Кто приводил их в движение? Зачем, кому это было надо?

В январе 1980 года я получила от Ю.М. лаконичное, но трагическое письмо[109]; он сообщил, что вынужден уйти на другую кафедру. Отняли то, что создавал своими руками тридцать лет. В 58 лет надо было все начинать сначала. «Даже весело!» – печально заключал он. С той же легкостью, с какой его отставили от заведования кафедрой несколькими годами раньше, «чтобы ему, ученому, можно было сосредоточиться на научной работе», – теперь громили это его детище – созданную им кафедру[110]. Настали, как рассказывал он мне, приехав в марте этого года в Москву, ждановские времена: рылись на кафедре в рабочем столе у Зары в ее отсутствие и выяснили, что в ее личном плане вычеркнут Шолохов, а вместо него вписан Мандельштам. Это и подтолкнуло решение комиссии о переводе Ю.М. и Л. Вольперт[111] на другую кафедру. Бедный Ю.М.! Как неприятно ему было говорить об этом. «Если бы не девочки, не Лешка, не ты, ничего не держало бы меня на этой земле», – сказал он мне тогда. Даже работа не волновала его, как прежде: силы уходили. Бесполезно было и спрашивать, как помочь ему; я знала, что ничего не могу, а все же спрашивала. Ответ его был неизменен: «Ты – будь». Это и был наш мир, тот мир, «где жили мы с тобою»…[112]