Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма

Будь здоров, мой дорогой, будь бодр, да наградит тебя судьба за все, за все. И еще: в каждом письме, пока ты мне не ответишь, я прошу тебя: Юрочка, подумай о долгой поездке (т. е. на долгое время) сюда, ко мне. У Марины дивная квартира, где у тебя будет кабинет и я секретарь – на любое время. Ты отдохнешь, отъешься, проживешь без забот с любящими тебя людьми. Любой ун<иверсите>т здесь, или в Торонто, или в Америке будет счастлив. Хочешь, я свяжусь с Мельчуком или с кем ты скажешь. Ну что здесь такого фантастического? Что три часа лететь, что девять часов. Можно прислать и частный вызов. Можно найти и деньги на билет в долларах, если у тебя нет, потом здесь какнибудь заработать. Подумай, не говори «нет», умоляю тебя. Как бы это было прекрасно! А отсюда отвез бы чемоданы еды для всех. Прошу тебя, подумай, не отвергай сходу, не надо.

Не помню, дорогой, писала ли я о том, что Марина давно уже, еще когда работала, подарила нам прекрасный магнитофон, который может использовать не только кассеты, но и диски. Слушаю музыку, утешаюсь. А теперь еще получила, наконец, и кассеты с песнями Окуджавы. Вчера слушала-слушала – и наплакалась (этакая сентиментальная старушенция!).

Сегодня, после проливного, позавчера, дождя, вдруг +34! Сижу дома, не выхожу. Марина вся в поисках какой-то работы, которую надо самой придумывать, самой организовывать фирму (?!), самой искать деньги для зарплаты себе же. Все это так мне трудно понять, что я уже и пытаться перестала. Мы по-прежнему дружны, но жизнь разводит, она очень занята. <…>

Как подумаю, как ты живешь, мой дорогой, так становится невозможно ни о чем вообще писать. Ну как доставать тебе дрова? Где брать эти безумные деньги теперь? Как ты вообще можешь справляться один с этой немыслимой жизнью? Стало быть, ты для эстонцев не активный гражданин? Тоже весело, ничего не скажешь, хотя можно и пренебречь. Пусть, чего уж там…

Юрочка, я буду, буду писать тебе всякую ерунду как можно чаще, может быть, хоть часть писем долетит до тебя.

Будь здоров, будь здоров, будь здоров – об одном молю постоянно Господа.

Твоя Фрина

P.S. Достал ли лампочки? – вот ведь беда…

5 февраля 1992 года

Дорогой мой далекий друг, здравствуй!

Через океан я протягиваю к тебе руки, обнимаю тебя и молю, чтобы хоть письма достигали твоего слуха. Иначе – как жить, как дышать… Долго от тебя ничего нет, и, как всегда, не знаешь, что это – обстоятельства твои или немилая почта. Вчера я попробовала звонить Лоре[484] в Москву. Оказалось, как я и думала, что ничего из звонка хорошего не получится: душили слезы. По этой же причине не звоню я тебе, хоть иногда от непокоя сил нет жить. Марина часто просит звонить тебе, когда долго нет писем, но я, поверь, не могу.

А жизнь сейчас на каком-то переломе, я чувствую. Что-то сломалось во мне крепко, и надо как-то менять жизнь. Весь вопрос в том, как. Это я пытаюсь решить. Пока ничего не могу тебе сказать, но, может быть, месяца через два что-то и станет для меня ясно. Во-первых, я никак не могу смириться с необходимостью постоянной помощи Марины. Мне кажется, что Вы с Зарой помощь детей и даже друзей в последние годы принимали довольно легко. Может быть, я ошибаюсь? А я вот, всю свою жизнь привыкшая помогать другим, болезненно принимаю помощь от своей родной и единственной Марины. Может быть, это излишняя гордость, не знаю.

Во-вторых, я задыхаюсь от полного одиночества и полной связанности с Вилем, который не может здесь без меня шагу ступить. Т. е. может, но не хочет. У меня совсем нет здесь воли, свободы дышать. Это необходимо менять. В-третьих, я трудно привыкаю к разным разностям канадской жизни: так называемым судам с хозяином квартиры, оказавшимся жутким разбойником, нерешенным проблемам быта. Хочется покоя, защищенности, а их нет. Юрочка, ты пишешь, что, при всем ужасе, жизнь ближе к сути. Что есть ее суть? – вот вопрос. Стыдно признаваться, но я на эту еду смотреть не могу, ничего, ничего из возможного есть не хочу. Смешно думать, что когда-то я страдала от невозможности похудеть. Вот теперь худею без всяких стараний с моей стороны. <…> Я бы и писала тебе чаще, но жизнь складывается из бытовых мелочей и трудно меняющегося печального настроения. Так о чем же писать? Вот собрала тебе посылку, надеясь, что она придет к 28 февраля. А теперь ясно, что корабль придет в Питер не раньше 27, а значит, и к тебе она попадет позже. Да и что в посылке-то? Так, всякая чепуха. Только хотелось хоть чем-то напомнить о себе – несколько дней тебя покормить. Боже, Боже, как давно я тебя не кормила, как давно ты не кормил меня, не рисовал на салфетках рыб и «набитых дур»[485]. Боже, Боже, «как грустна наша жизнь» – кажется, так у Булгакова…